– А ты ступай, нетопырь, – погнал Ларивон Семена и, глядя куда-то вбок, в сторону степи, нехотя сообщил: – Батюшка наказал на охоту нам идти на всю ночь. Волки одолевают. Трех жеребят задрали. На приступ берут, тати поганые. Вот и пойдем ноне на логовище.
Лопарев обрадовался: на охоту так на охоту. Давно из ружья не стрелял, забыл даже, чем пахнет пороховой дымок.
Не доходя до становища Филарета, Лопарев обратил внимание, что вокруг моленной избы старца плотным кольцом расселись верижники. И утром он видел их на том же месте. Некоторые из них с ружьями. Во власяницах, босоногие, косматые, без шапок, молчаливые, как черные камни.
– Что они тут собрались?
Ларивон тоже поглядел на верижников, хмыкнул в бороду и через некоторое время собрался с ответом:
– Поминать будут Елисея. Преставился раб Божий.
«Ничего себе преставился!..»
На бородатом лице Ларивона – ни единого движения мысли. Да и бывает ли отражение какой-либо мысли на таком вот тупом, как обух топора, лице?
Ефимии возле телеги не было. Понятно: там, где Ларивон, не жди Ефимию.
В прокоптелом котелке – щи, на чугунной тарелке – жареная рыба, полкаравая хлеба на белом рушнике. Возле пепелища – бахилищи на мягкой подошве, портянки, суконная однорядка, войлочный котелок, заменяющий шляпу.
– Может, поужинаете, коль на обед не поспели? А, у Юсковых!.. Тамо-ка жратвы от пуза. С портянками обувку носили, праведник?
– Не носил. Но сумею обуться.
– И то. – Задрав бороду, крикнул: – Лука-а!.. Ну да я сам управлюсь. Снаряжайтесь, праведник.
И охота будет не в радость с таким космачом. Ни поговорить, ни подумать. Вот если бы позвать Третьяка с Микулой!
Ужинать не стал. Обулся, оделся и вышел на берег Ишима. Вспомнилась Нева. Грозный шпиль Петропавловского собора. Медный всадник, Зимний дворец, Мореходное училище, академия, Невский проспект, Фонтанка с домом Муравьевых под номером 25, где так часто бывал Лопарев. Как давно все это виделось, будто сто лет назад!..
Над Ишимом плыли реденькие рваные тучки. Только что зашло солнце, и алая зарница прыснула у горизонта.
– Сготовились, барин?
Лопарев принял от Ларивона кремневое ружье, кожаную сумку с порохом и только сейчас обратил внимание на двух бородачей и на молодого парня, Луку, сына Ларивона.
Пошли прибрежной тропкой, протоптанной коровами, вниз по течению Ишима. Миновали пригоны для скота, несколько стогов сена, часовенку, похожую на колодезный сруб; потом свернули в степь, на восход солнца.
И все молча, молча, будто шли глухонемые.
Лопарев поравнялся с двумя бородачами, спросил, много ли волков в степи, но бородачи почему-то отвернулись.
– Чего замешкались? – зыкнул Ларивон.
Ничего не поделаешь: надо идти, с такими не разговоришься.
Степь куталась в черное покрывало. Горизонты придвинулись, трава почернела и мягко пощелкивала.
Так прошли версты три от становища общины.
Ларивон остановился, подошел к Лопареву:
– Эко! С пачпортом древним объявился, а ружье взял.
Лопарев не сразу сообразил, к чему клонит Ларивон.
– С чем же идти на волков?
– Сказывай, барин, – фыркнул Ларивон. – Ежели пустынник объявился под пачпортом, он идет по земле со словом Божьим, а не с ружьем. Али ты верижник?
– Я не верижник. – Лопарев насторожился: тут что-то неладно.
– Давай ружье-то, праведник! – И без лишних слов Ларивон отобрал у Лопарева ружье и сумку с провиантом.
Двое бородачей и безусый Лука – парень, бревном не ушибить, подошли к Лопареву плечом к плечу.
– Я не могу идти на охоту, – догадался он, что попал в ловушку.
– Ничаво, – осклабился гигант Ларивон. – Пойдешь, барин!.. А ну вяжите!
И тут же Лопарева схватили за руки, за плечи, за шиворот.
IV
…Чтобы вершить свою волю, держать в тайном трепете и страхе общину, Филарет приблизил к себе неудержимых фанатиков-пустынников, готовых пойти в огонь по его первому слову.
Будучи духовником Церковного собора, Филарет ведал подвалами Выговского монастыря, где вел тайные допросы еретиков, и перед именем Филарета даже келарь собора испытывал смертельную оторопь.
Старец не знал жалости к еретикам, как не чувствовал боли и мучений подвергаемых пыткам и казни.
Когда Филипп-строжайший откололся от Филаретовой общины, Филарет созвал всех верижников Поморья, чтоб огнем пожечь отступников, но те сами себя сожгли в восьмидесяти трех срубах, числом в тысячу двести сорок душ. И сам Филипп принял смерть. Тогда Филарет обратил гнев на милость, и отпели чин чином принявших смерть огнем.