«Пусть они сожрут этот проклятый пачпорт», – кипел Лопарев, задыхаясь от злобы и бессилия.
– Возьмите свой пачпорт, и я уйду от вас! Не имеете права держать меня, слышите? Я государственный преступник, слышите? Не праведник, не пустынник, а государственный преступник.
Апостол Павел заржал:
– Ишь как барина повело, праведники. И посоха не захотел, щепотник. Возопил, кобелина!
Лопарев корчился, мотался головой по траве, изнемогая от ярости. Если бы не путы да шашку в руки, рубил бы он этих космачей до светопреставления!
– Эй, вы! Как вас, не знаю. Кто вы, какая ваша вера, не хочу знать, слышите! К черту вашу веру вместе с вашим стариком и с его посохом. К черту!
Ларивон опять начал пинать, приговаривая: «Не паскудь праведников, не паскудь! Сиречь духовника благостного, батюшку Филарета! Не паскудь, не паскудь».
Лопарев стонал, ругался, грыз зубами землю.
Праведники покатывались:
– Как вопиет-то! Как вопиет-то барин чистенький.
– С-со-о-ба-а-ки. К-ко-с-с-ма-ч-чи.
– Мы те покажем собак, погоди!
– Отведите меня в деревню, слышите? Сдайте старосте или кому там, чтоб в тюрьму отправили. В тюрьму. На каторгу. Слышите? Пустите меня на каторгу.
– Ха-ха-ха!.. Как вопиет-то! В тюрьму захотел, кобелина. На каторгу захотел. Ишь как отрыгнул нашу праведную веру, а? Ишшо объявился пустынником.
– Не пустынник я. Не пустынник.
Апостол Павел торжествовал:
– Слышите, праведники? Отрекся, иуда.
– Я не называл себя пустынником. Не называл. Я снял тот пачпорт с березы, рваные те бумажки. И вы сами вопили: чудо, чудо! А чуда не было. И кобылицу с жеребенком сам Филарет объявил чудом. Не я же! Что вы меня терзаете? За что? Отведите меня в деревню, говорю, и сдайте власти. Пусть на каторгу отправит.
– Ишь как шибко захотел на каторгу, – надрывали животы Исусовы праведники. – От веры-то нашей, от Христа Спасителя да на каторгу захотел. Сказано: щепотник поганый. Тако есть.
Лопарев кричал и умолял, чтоб отвели его в любую деревню, хоть бы вытолкали на тракт и сдали кому угодно как беглого каторжника, но праведники потешались: вопи, барин.
Апостол Павел наказал:
– Барина-то покрепше завязать надо. И ноги скрутить, штоб не встал, не сел.
– За что?! За что?! По какому праву, спрашиваю?!
Апостол Павел ответил:
– Еретика, сиречь того – щепотника, огнем жечь можем. А право у нас и власть от Царя Всевышнего и от Сына Божьего Исуса. Во какое право. Как Бог повелел изничтожать еретиков, так и дело вершим. Аминь. Лежи, барин, тихо. Утре покажешь нам, на каком месте Бог послал тебе кобылицу с жеребенком.
– Да что я там памятник поставил, что ли? – огрызнулся Лопарев. – Откуда я знаю, где она появилась?
– Ежели не укажешь место, лупить будем. Ребра ломать будем.
– О! – простонал Лопарев.
Вот так крепость Филаретова! Вот так многомилостивый батюшка Филарет! Вот так умильная любовь отца к сыну!
И вдруг вспомнил.
«Не за то ли мстит Филарет, что отца его будто бы насмерть прибил мой дед? Да было ли то?»
И проклял вековечную барщину и крепостную неволю. За что же он должен страдать, внук крепостника-полковника? Да когда же настанет на святой Руси конец несносной тирании? Или так на веки вечные: холопы – под барином, барин – под царем, царь – под Богом? И деться от этой неволи некуда!
XI
– Вопи, вопи, ведьма! – рыкал Филарет.
Но как вопить ведьме, коль кляп во рту?
– Вопи, вопи, змеища стохвостая, – поддакивал апостол Андрей.
Калистрат невольно залюбовался телом Ефимии. Какая же она дивная красавица. И тут же прикусил язык: вдруг про тайную мысль проведает духовник? «Свят, свят, спаси мя», – открестился Калистрат, уставясь на железную печку.
В избе и без того жарко, душно, а тут еще печка гудит.
Апостолы терпят. Привычно. За Господа Бога какую муку не примешь, только бы душеньку определить в рай небесный.
– Таперича слушай, ехидна, – поднялся Филарет и стукнул посохом – ком земли вывернул. – Ежли погаными устами будешь порочить духовника али моих пресвятых апостолов, вырвем язык щипцами, а потом жечи будем. Реченье поганое не веди, отвечай на судный спрос. Вынь кляп, праведник Ксенофонт. Да гляди, змеища!
Ксенофонт вынул кляп и брезгливо бросил под голые ноги Ефимии.
Ефимия вздохнула во всю грудь. Глаза как в туман укутаны – видит и не видит праведников Исусовых.
– Сказывай, какой сговор был в избе у Третьяка на третьей неделе опосля Пасхи?
– Не ведаю, батюшка.
– Врешь, тварь ползучая. На том сговоре ты была и все знаешь. Глаголь, кто был на сговоре! Третьяк, Микула, Данило шелудивый, а еще кто?