Я продолжал молчать, но за каждым его движением наблюдал с жадностью, пытаясь разгадать смысл каждого отдельного элемента, которые брат наносил быстрыми, уверенными движениями. Наконец, закончив наносить самый большой рисунок на дверь, он что-то пробормотал — и каждый рисунок на мгновение вспыхнул золотистым светом. Повернувшись ко мне, он принял свой настоящий облик — и я едва не отшатнулся. Лицо брата было белым, как мел в его руках. Он тяжело присел на скамейку и похлопал рукой рядом — не маячь, мол, садись тоже. Когда я осторожно присел, он, помолчав несколько секунд, наконец, разлепил потрескавшиеся губы:
— Все очень плохо, Грег.
— У тебя? — Я быстро перебирал в уме, что такого могло произойти, и ляпнул первое попавшееся в голову. — Тебя наказали за то, что ты дал мне ту пилюлю? Я могу возместить ее стоимость, я ставил на себя в обоих боях, так что у меня уже больше трехсот золотых скопилось…
Брат поднял голову и недоуменно моргнул:
— Что? Какая еще пилюля… А, понял. — Он криво усмехнулся краешком рта. — Нет, эти пилюли никто не считает толком. Некоторые мои коллеги их чуть ли не на каждой миссии «используют». А потом они всплывают на черном рынке, да… Неважно. Деньги придержи, кстати. Пригодятся…
— Так что случилось-то? Не тяни! У тебя вид такой, будто…
— Император умер, Грег.
— Что?
— Умер, говорю. Отбегался наш Парис.
Я встал и неспешно прошелся по комнате. Дошел до столба для тренировок, задумчиво поскреб ногтем пятно сажи прямо напротив моих глаз. Вернулся обратно, вновь сел рядом. Риман все это время молча наблюдал за мной с некоторым безразличием во взгляде. Наконец, я вздохнул и сказал:
— Слушай, а какая разница? Ну умер и умер. Я его в жизни не видел, не знаю, какой из него правитель и человек, зато знаю, что родители и Кира до сих пор в рабстве где-то у орков — и это в том числе и его вина. Мне этого достаточно, чтобы не испытывать к нему теплых чувств. Почему тогда тебя это так сильно расстроило?
— Расстроило? — Брат рассмеялся. И мне откровенно не понравились легкие нотки истерики в его смехе. Отсмеявшись, он мотнул головой. — Нет, Грег. Плевать я хотел на этого упрямого, слепого, своенравного осла. Если не сказать грубее. За каких-то несколько лет он умудрился испоганить все, что с таким трудом выстраивал его отец. Окончательно рассорился с Камеццо, позволил оркам катком пройтись по всем северным землям почти без сопротивления, начал десятки реформ, не доведя до конца ни одну из них… Армия в печальнейшем состоянии, аристократия недовольна урезанной вольницей, маги год назад и вовсе едва не взбунтовались после некоторых его эдиктов… Ума у него хватало, это да. Но какой толк от этого ума, если человек не умеет им пользоваться?
На последних словах Риман в сердцах ударил кулаком по скамейке. Глупее поступка не придумать — скамья-то была такой же каменной, как и все вокруг. Взвыв от боли, он встряхнул ушибленной рукой и внезапно успокоился. Лицо перестала искажать кривая гримаса. Я молча коснулся его руки и скастовал восстановление. Риман аккуратно повращал исцеленной конечностью:
— Спасибо. Так вот. К демонам Париса. Если бы умер только он — я бы только порадовался. Следующим в очереди на престол был его дядя, герцог Легойский. Глава Щита и Кинжала, мой непосредственный начальник. Человек он специфичный, местами чересчур жесткий… Но правитель из него вышел бы в разы лучше, чем Парис. Собственно, большую часть своих удачных решений Парис принимал как раз под влиянием дяди. Жаль, что влияние это было довольно ограниченным…
Я вздохнул, чувствуя, к чему он клонит:
— Он тоже умер?
— Да. И обе его дочери — тоже. В одну ночь все прямые наследники Левара Златоглавого тихо скончались в собственных постелях без единого следа насильственной смерти. Ни магических эманаций, ни следов яда, ни взломанной защиты. Ничего. Во дворце и еще двух поместьях, под всеми мыслимыми и немыслимыми защитами. — Риман покачал головой. — Не представляю, как это возможно и кто на такое способен. Канцелярия сегодня как кипящий котел, все носятся и не понимают, что делать. Информацию пока скрывают, но не сегодня, так завтра объявят официально…
Я легонько провел рукой по лысине, задумавшись: последнее время этот жест стал у меня машинальным. После подземелий я частенько отбрасывал волосы с глаз, особенно когда уходил в себя — уж слишком они отросли. Ну а с тех пор, как облысел, руку уже не останавливали волосы и привычный жест переместился ближе к макушке, став чем-то средним между почесыванием и поглаживанием. Наконец, я сказал: