— Тебе, — кивнул Кунта. — Будешь маленько рыбу ловить.
— Ой, что ты, — засмеялась Ирена, — рыбу мне в жизни не поймать. А просто покататься — это, конечно, здорово. Только… не слишком ли дорогой подарок?
— Сам делал, — повторил Кунта. — Почему дорогой? Дерево из леса. Работы немного. У каждого должна быть лодка. На озере живем.
Откажешься — обидится. Вон как внимательно смотрит: нравится ли подарок?
— Ладно, — тряхнула головой Ирена. — Будем учиться грести. Только не сегодня, Кунта, сегодня я работаю. В воскресенье.
Озеро уже очистилось ото льда, но вода еще стояла высоко, плескала в нескольких шагах от заборов крайних домов. И была очень холодной. Так что садиться в узкую верткую лодочку было страшновато. Если что — утонуть, может, и не утонешь, особенно если не пытаться лезть на большую воду, но замерзнешь наверняка, и как бы не насмерть.
— Не вскакивай в полный рост и не наклоняйся чересчур вбок, — учил Кунта, — тогда ничего страшного. Веслом загребают вот так. Ближе к борту, ближе.
Ой нэ, глупая девчонка. Дошло через всю весну. Это же он за мной ухаживает.
Стоит на коленях у нее за спиной и кладет свои руки на весло поверх ее рук, показывая, как надо — и раз, и два, вертикально держи, не дергай… Слишком близко. В волосы дышит.
— Хватит, Кунта, — сказала Ирена. — Я уже поняла. Теперь сама.
Отодвинулся не сразу.
С непривычки устали плечи и затекли колени. Надо будет, конечно, потренироваться и приспособиться. Встану завтра пораньше и тихо смоюсь на лодке одна, туда, за Медвежий лоб, там никто не помешает и бухта мелкая, опрокинусь — так не утону.
Потянулась вытащить лодку из воды сама — поклонник не дал, подхватил суденышко, вытянул на пологий склон, на сухую серо-рыжую траву, среди которой тонкими иголками высовывалась новая поросль. Перевернул вверх днищем.
Поблагодарила еще раз и побежала домой.
Кажется, он ожидал еще чего-то кроме «спасибо», и расстроился, не дождавшись.
--
Лодка скользит бесшумно вдоль берега. Движения весла неспешны и плавны. Всего в четырех-пяти метрах тем же курсом плывет утиная парочка — серенькая самка и отливающий зеленью и бронзой самец. У них свои дела, и пускай человек пялится из своей долбленки, утки давно разобрались, что ружья нет, значит, если что, удрать всяко успеют. В серой с легкой прозеленью траве у границы воды надрываются от страсти невидимые, но очень громкие лягушки.
У дальнего края бухты берег низкий, там впадает в Ингелиме ручей, летом совсем маленький. Сейчас он разлился, и в его устье деревья стоят по колено в воде. Можно прогуляться по лесу вплавь. Ирена в три взмаха весла разворачивает лодку туда. Варак, неуклюжая. Хватило бы и одного гребка, если с умом. Утки неодобрительно следят за маневром, решают, что им не по пути, насмешливо крякают и меняют курс — как по команде, на раз-два право кругом. Взлететь и не подумали, какой смысл…
Лодка — это замечательно. Пешком сейчас не очень-то погуляешь. В лесу где не озеро — там сплошное болото, а где не болото — так все еще лежит ноздреватый мокрый снег, прячется в тени от солнца. В деревне — Кунта.
Он очень хороший, но как-то все время попадается на пути, ему непременно надо обстоятельно поговорить ни о чем, и — ты в магазин? пойдем вместе! ты по дрова? давай и я… Если бы увидел, что она берет лодку — так непременно у него уже и снасть заготовлена, пойдем научу, в устье Соленги сичега так и кишит, хоть ковшом черпай, уха будет… Вот интересно, вся деревня черпает эту самую сичегу, а Кунта что же? Что-что, тебя караулит, варак. И обижать не хочется — и надоел. Проще всего встать пораньше, чтобы не попасться на глаза, и тихо сбежать на озеро.
Разве его вина, что он — не тот? Ширококостный, кряжистый, широколицый, когда улыбается — совсем круглая физиономия, и глаза делаются как щелки. Славный, да, и добрый, и отзывчивый, не красавец, но никак и не урод. Просто — ничего общего с тем, высоким, узким, непонятным. С тем, что видит не глядя, идет не видя, знает не спросив — и ждет ее в июле, а июль еще не настал и неизвестно, настанет ли… никогда не приходи ко мне наяву, Ачаи.
И не приду, не больно-то хотелось.
Врешь, ой врешь — и не краснеешь, Ирена Звалич.
--
Вода спадала на глазах, выныривали бугры и пригорки, лес понемногу подсыхал, и на вновь обретенной суше торопливо лезла на волю трава всех сортов и видов — Ирена не знала названий, — узкие стрелки и ползучие, с листиками, и лопушистые, и всякие разные. Гладкие листья, мохнатые листья, колючие листья… Но прежде чем зелень поднялась во весь рост, запестрели ранние цветы, самые шустрые — мелкие, душистые, желтые и лиловые, белые и синие, на тонких голых стеблях, поднимающихся из плоских розеток, и на опушенных листвой стволиках. Смотрели вверх, грелись на солнышке, и вокруг уже басовито гудели редкие пока шмели.
Однажды утром вышла на крыльцо, ежась от свежего ветра, вдохнула — и долго стояла, забыв обо всем. Черемуха зацвела.
Это черемуха виновата. Если бы не она, был бы день как день. Утренние хозяйственные мелочи, — накормить себя и кота, подмести, простирнуть, до магазина и обратно, разумеется, переговорив со всеми встречными хоть по две минуты, а лучше по пять, — отпереть библиотеку и терпеливо ждать посетителей. За весь день четверо, и один из них Кунта, перешедший к восьмому тому Фардинга, — вот зачем ему критические статьи о театре, хотелось бы знать? но раз читает, пусть, мало ли… В семь свободна, стемнеет еще не скоро, к Хелене зайти, чаю попить, порукодельничать под ее присмотром, а там уже и ночь, домой и спать.
Но цвела черемуха, кружила голову до звона, и сердце стучало быстрее, и мысли растворились в душистой белой цветочной пене. На берег, к лодке. Пойду по краю озера в сторону устья Соленги, посмотрю на красоту — и надышусь… Так и сделала, только у впадения реки отвернула от берега. Просто так.
Было на удивление тихо, всегдашний ветер, похоже, задремал — лишь кротко шевелил волосы да слегка рябил поверхность воды. Гребла неторопливо и размеренно, не прилагая особых усилий. Куда? А какая разница, вперед… Сама собой всплыла откуда-то мелодия песенки из детства — "по серебряной волне, по невиданной стране, белый парус изо льна, тишина и глубина"… на каждый конец строки — гребок.
Когда поняла, куда ж ее занесло, до Чигира было рукой подать.
Если ты что делаешь, не думая, не удивляйся результату, варак. В конце концов, именно сюда тебя уже полгода тянет как магнитом, но до сегодня ума хватало, а нынче черемуха…
Здесь тоже. Вон дерево, и вон, там третье… надо же, мне казалось, тут только елки — а вот ничего подобного, бело-зеленые облака парят над водой, распространяя медвяный дух, и отражаются в дрожащей поверхности маленькой бухты. Отражение закачалось, распадаясь на блики, — это лодка вплыла в середину картины, весло разбило зеркало. По серебряной волне, по невиданной стране… Галька хрустит под днищем, долбленка — она легкая, а я сижу на корме, нос высунулся на берег, можно выйти, ног не замочив.
У начала тропы тоже черемуха, дальше — крохотные белые звездочки в редкой траве и опавшая хвоя. Тропа совсем сухая, поднимается вверх, извиваясь, а вокруг сплошной брусничный лист и багульник. И не столько елки, сколько сосны. Дом молчит, дверь приперта еловым чурбаком, возле крыльца деревянная колода, золотятся свежие опилки и щепки, а вот и поленница, сверху примитивный навес, не помню его… Да где мне упомнить, я же была тут один раз, ну два, но в первый раз — в темноте, а во второй я же ничего не видела, кроме побрякушек на шаманском наряде.
Поднялась по ступенькам, села на верхнюю. Хозяина нет дома, зачем явилась… Да если бы я хоть сколько-то думала головой, меня бы здесь не было! Ишь, устроилась. Вставай и уходи, пока Ланеге не вернулся. Что ты ему скажешь? Нечаянно мимо проплывала? Не морочь голову ни себе, ни ему. Черемуха… и багульник, и тихий шорох в ветвях, рыба плеснула… Сейчас, еще немного посижу да пойду вниз.