Еще несколько дней она собиралась с духом, потом отправилась на вокзал и купила билет на поезд до Верхнесольска. В Тауркан улетела телеграмма: еду, ждите.
До отъезда осталось всего ничего, а мама все еще не знает, куда несет ее непутевую дочь. Ирена боялась — вдруг отговорит.
Теперь поздно.
Все решено.
Страшно, ой страшно…
--
Сначала мама ошарашенно молчала. Потом причитала. Потом плакала. Потом позвонила отцу.
— Ты знаешь, что удумала твоя дочь? Она собирается ехать к черту на рога за тридевять земель! На пять лет! Одна!
Ответных слов слышно не было, но Ирена в общем представляла себе: "Ну и что? Ей же не восемь лет". Или даже: "Это совершенно не мое дело".
— Ей семнадцать! Вит, какие в этом возрасте могут быть планы! Она еще ничего не понимает!
А, значит, первый вариант был правильным.
— Как это не твое? Ты ее отец!
Ясно. Второй вариант был правильным тоже.
— Ирена! Иди сюда. Отец хочет кое-что тебе сказать.
Иренка тяжело вздохнула и нехотя взяла трубку.
— Здравствуй, папа.
Голос отца звучал смущенно, видимо, он не считал себя вправе вмешиваться в решения дочери, которую видел раз в год по случаю. Но сопротивляться маме, если она закусила удила, трудно. Он и не смог.
— Ирена, малыш, я не хочу решать за тебя, но… ты не могла бы объяснить подробнее, почему тебя не устраивает библиотека в двух шагах от дома? Наверняка ведь есть такая?
— Наверное, есть, — ответила она. — Но я хочу поехать в Тауркан.
Вот так же она уперлась четыре года назад: не пойду в следующий класс. Буду поступать в техникум. Тогда она победила, порушив честолюбивые родительские планы насчет экономического вуза и солидной денежной работы. Придется победить еще раз.
— Да, папа, ты прав. Это деревня. Ага… горячей воды наверняка нет. Наверное, придется колоть дрова… и что? Думаешь, если там нет горячей воды, я погибну от холода? Или зарасту грязью?.. Ну да, там свободно место. У них сейчас библиотекаря нет. Вот я и буду…Бегут? ну другие пусть бегут, а я намерена там работать. Не читают? Так это же моя работа — чтобы стали читать. Конечно, я наивна. Ты полагаешь, если я останусь тут, я избавлюсь от наивности? Пап, это бесполезный разговор. Я уеду…Не волнуйся, если будет очень трудно, сразу все брошу и прибегу обратно. Честное слово. Да, пап, чуть что — обязательно напишу тебе. Почта там есть. Наверное, и позвонить можно. Телеграмму точно можно. Да. Да. Спасибо, пап. Пока.
Ирена выключила трубку и положила ее на стол. Мама смотрела с тревогой, осознав, что вмешательство Вита не помогло.
— Ну почему именно этот твой Тауркан? — спросила она плачущим голосом. — Что тебе делать в этой глуши, там же запустение и дикость!
— Нести разумное, доброе и вечное, — ответила дочь. — Тут и без меня донесут. А там я буду на переднем крае.
Только не ляпнуть про сказки и лесных духов. Этого мама не только не поймет — окончательно решит, что дочь рехнулась.
— Мам, я буду тебе писать. Как приеду — напишу сразу. И правда — если будет плохо, немедленно вернусь. Ладно?
— Это все твой прадед, — с тоской сказала мама. — Его дурная кровь.
Прадед был бродяга по натуре. Сколько раз срывался с места. То строил железную дорогу в тайге. То оросительный канал в степи. То город за полярным кругом. Прабабка каждый раз вздыхала и ехала за ним — в комариные болота, в рыжие бескрайние ковыли, в вечную ночь и под палящее солнце. И бабушку тащила с собой. Как только бабушке стукнуло шестнадцать, она осела в Осмераде и больше не сдвинулась с места. А прадед с прабабкой продолжали мотаться по всей стране, пока наконец у старика на восьмом десятке не прихватило сердце и он не остановился — в Петровце, в двухстах километрах от столицы. Мама с детства наслушалась от бабушки мрачных историй о неустроенной бродячей жизни и испугалась ее навсегда. И вот теперь — не иначе, гены взяли свое.
Надо же, такая всегда была покладистая девочка. Училась хорошо и слушалась старших. Ну — не захотела стать экономистом. Бывает. Кто же знал, что в тихой профессии библиотекаря могут оказаться такие подводные камни!
Но наследственность, увы, многое объясняет, и ничего с ней не поделаешь.
— Не забудь теплые вещи, — вздохнула мама, сдаваясь.
--
Пять суток поездом. Мерный перестук колес, вагон качается, и качается за окном, постепенно меняясь, мир. Убегают назад поля с перелесками, мелькают деревни, появляются и исчезают города. С грохотом проносятся фермы мостов и, медленно поворачиваясь, утекают своей дорогой малые и большие реки. По ночам рядом с вагоном катится круглая бледно-желтая луна, по подушке пробегают узкие полосы теней. В окно дует, Ирена кутается в кусачее железнодорожное одеяло с головой. Соседи по вагону давно перезнакомились, давно все друг про друга знают — языки развязались. На нижних полках едет семейство — мама, папа и маленький мальчик. Ребенку скучно, он дергает Ирену за штанину и просит рассказать сказку — и она рассказывает про лесных духов Ингесолья. "А они бывают взаправду?" — спрашивает мальчик, и Ирена отвечает: "Не знаю, малыш, вот приеду туда — посмотрю". На боковушках едут старик с сыном, на каждой стоянке, если она длиннее полутора минут, выскакивают из вагона и разживаются выпивкой. Поддерживают себя в полупьяном благодушии. А Ирена покупает пирожки с рыбой и картошкой, запивает их кипятком из титана. Ох, как долго ехать. И ведь это только поезд. А от Верхнесольска нужно добираться автобусом, и это тоже будет еще не конец маршрута.
На станции Верхнесольск состав остановился в половине третьего ночи на целых пять минут. Моросил занудный мелкий дождь. Из Ирениного вагона, кроме нее, вышел только один человек — пожилой дядька в кирзовых сапогах и штормовке. Посмотрел на девчонку несколько свысока, цокнул языком, помог надеть рюкзак.
— Не скажете, где тут автовокзал? — спросила Ирена.
— Туда, — махнул рукой дядька. — Вдоль путей, а у переезда направо. — Неодобрительно покосился на ее кроссовки, покачал головой и пошел по шпалам в противоположную сторону.
— Спасибо, — сказала Ирена в удаляющуюся спину и двинулась в указанном направлении.
Мокрая щебенка шуршала и скрипела под ногами, заглушая упорный шелест дождя. Впереди светил фонарем переезд, и бесконечные ленты рельсов переплетались, сливались, разветвлялись, а над ними взблескивала висящая в воздухе мелкая водяная пыль. Шпалы было видно еле-еле, казалось, между ними бездонные провалы, поэтому поневоле приходилось ступать осторожно, внимательно глядя под ноги. Мокрое дерево скользило под подошвами.
Поезд свистнул и медленно-медленно стронулся, отправляясь дальше — кончились его пять минут стоянки. Ирена оглянулась на него, провожая взглядом тускло освещенные квадраты окон, все ускоряющие ход. Там были люди. Они спят и не думают о дожде, скользких шпалах и автобусе, который придет только утром, в восемь, и его ведь еще надо найти… А тут ни души. Только синеватые фонари за спиной — на станции, желтоватый фонарь впереди — на переезде, и дождь.
От переезда оказалось чуть не час пешком. Днем-то, наверное, куда быстрее — потому что видишь, куда ступаешь. А ночью идти по разбитой, потрескавшейся дороге, то и дело проваливаясь в лужи — их не видно, фонарь за спиной давно скрылся за поворотом, а небо закрыто плотными тучами, — и вспоминать скептический взгляд того пожилого дядьки, понимая, насколько он был прав, косясь на кроссовки… Они уже давно вымокли насквозь, так что разбирать дорогу было бессмысленно, даже если бы это было возможно.
Наконец впереди забрезжило, заблестели лужи на щербатом асфальте — и из-за деревьев вынырнул фонарь над будочкой автостанции. Тут и навес был, и две лавки. Только до автобуса еще — сколько? — больше четырех часов, включая два часа самого холодного предрассветного времени. Ирена опустила на лавку рюкзак, оглянулась — конечно, никого рядом не было, — пожалуй, можно попробовать переодеться. Осталось придумать, во что. Сверху-то все понятно: натянуть еще один свитер под мокрую ветровку. Джинсы заменить на сухие спортивные штаны, хорошо, что взяла их, думала ведь — зачем? А переобуваться-то и не во что. Босоножки по этой погоде бесполезны. Вспомнила кирзовые сапоги того попутчика, позавидовала черной завистью. Ладно, утеплимся, как сможем, потом подумаем, что делать с ногами.