Повеял слабый ветер, взъерошил волосы, по плечам пробежал озноб.
Дверь бухнула снова, скрипнула половица на крыльце.
Сел рядом — близко.
— Ты все-таки пришла.
— Да.
— И ты заходила в дом.
— Да.
— И заглядывала в мою папку.
— Да.
— И съела половину моего пирога.
— Прости.
Смешок.
— Ире, что я должен тебе простить?
— Пирог… и папку. И то, что я вошла…
— А то, что ты здесь?
Сердце сжалось, стало трудно дышать.
— За это я не буду извиняться.
После паузы, глухо:
— Ты помнишь, о чем я тебя просил?
Ирена вздохнула и наконец посмотрела на него:
— Я запуталась. Я не знаю, что ты мне говорил, а что мне приснилось. Повтори, Ланеге.
Сидит, ссутулив плечи, смотрит вниз, туда, где угадываются ступени крыльца.
— Я просил тебя никогда не приходить ко мне наяву.
Пальцы разжались, ленточка выскользнула, канула вниз, в темноту.
— Ты помнишь, что я тебе ответила?
— Помню.
Поднять руку, коснуться плеча. Горячо сквозь рубашку. Повернулся, смотрит, а выражения не видно — свет из окна у него за спиной, слепит. Податься навстречу, чтобы свет не мешал. И ничего не разглядеть, потому что — встречное движение, и лицо к лицу, губами по щеке, наощупь. Обхватить за шею, прижаться. Неудобно сидим, коленки сталкиваются, и лестница эта…
И тогда он — прямо в губы, тихо, задыхаясь:
— Пойдем, Ачаи.
--
А за перегородкой просто комната, и что там в ней, кроме кровати, совершенно неважно… вот только от присутствия волчьей маски было неловко и жутковато. Шаманская амуниция, сложенная на сундуке у стены, присматривалась острыми глазками кедровых крыс, принюхивалась призрачным волчьим носом, перешептывалась всеми амулетами, любопытствовала, жаждала оценить Иренкины стати — и она отступила на шаг, вывернулась из мужских рук, дрожа, косясь в сторону сундука.
— Я их боюсь, Ланеге.
Проследил ее взгляд, кивнул. Сдернул с постели покрывало, бросил поверх глаз и носов.
— Так лучше?
— Да.
— Иди сюда.
Помотала головой.
— Теперь ты боишься меня?
— Н-наверно.
Протянул руку ладонью вверх.
— Хватайся и ничего не бойся.
— Ланеге, я… я не тебя боюсь. Я просто — боюсь… я никогда раньше.
— Я знаю.
Переступила с ноги на ногу, вздохнула. Зажмурилась.
Шагнула.
Прижалась.
…Оказалось — не страшно.
--
Лежали, обнявшись.
Там, снаружи, вставало солнце, деревья еще заслоняли окно от прямых лучей, но в комнате уже посветлело, а птицы ликовали навстречу утру так громогласно, что было слышно и через бревенчатые стены.
— Я не хочу уходить, — сказала она.
— И не надо, еще рано, — ответил он.
— Мне работать.
— К двенадцати. А сейчас пятый час.
— Еще доплыть. У меня же не мотор — весло.
— Я отвезу.
Ирена представила, как это будет. Без малого полдень, все смотрят, и они — вдвоем, на самом виду…
— Будут говорить…
— Это деревня, Ире. Здесь всегда говорят. Чем гадать, пусть знают: мы — вместе.
Мы — вместе.
— А моя лодка?
— Она маленькая, положим поперек на носу.
— Я бы отлично догребла сама.
— Не сомневаюсь. Только лучше бы тебе больше в эту лодку не садиться.
— Почему? — удивилась Ирена.
— Потому что ты моя. — А ладонь скользит вдоль тела, и губы касаются виска. — Поцелуй меня.
Ты — моя — я - твоя — сплошные местоимения… что только не мелькнет в голове, прежде чем она окончательно перестанет думать. Надо же, местоиме… ох.
Да, милый.
--
Гудит мотор, поселок все ближе. Долбленка лежит на носу, перехваченная поперек толстой веревкой. Ирена сидит в середине лодки, Ланеге — на корме, возле мотора. Джинсы, выцветшая — бывшая черная — майка, волосы стянуты в хвост, но одна прядь уже выбилась, и ее треплет встречный ветер.
На берегу люди — несколько мужчин у лодок, две женщины с бельем на мостках, старик придирчиво осматривает вывешенную для просушки сеть.
Моторка подходит к галечной отмели, и люди бросают свои дела, руки опускаются, спины распрямляются, головы поворачиваются. Глаза сверлят — внимательные, изучающие. Осуждающие.
Причалили. Ирена поднялась с банки, хотела вышагнуть за борт — Ланеге не позволил, обнял, подхватил, переставил на сухое.
Глаза вокруг расширились, потом прищурились, чтобы лучше видеть.
Отвязал долбленку, поднял одной рукой, другой крепко сжал Иренину ладонь.
Молча прошли сквозь взгляды.
Возле дома Кунты задержались на минуту. Ланеге аккуратно опустил в траву у забора лодку. Положил в трюм весло. Свернул ровным кольцом чалку.
Прошли, держась за руки, до библиотеки, поднялись на жилое крыльцо. Кош выбежал навстречу с гневной тирадой, увидел шамана — заткнулся на полуслове. Бесшумно канул под топчан.
Только теперь руки разжались.
— Ну, я пойду.
— Погоди, Ланеге, — сказала Ирена. — Лодка — это что… помолвка?
— Да. Он сделал тебе предложение, ты его приняла.
Ойе… и на лодке жениха ушла прямиком в объятия к другому мужчине.
— Варак… — пробормотала она.
— Именно, — кивнул Ланеге. — Ну, не скучай. Впрочем, тебе, наверное, соскучиться не дадут.
…И не угадал. Честно говоря, ничего она в тот день в своей библиотеке не делала. Сидела, откинувшись на спинку стула, и перебирала по мгновению минувшую ночь.
Хватило до семи вечера, и еще осталось.
Никто не отвлек.
--
Возвращалась с родника с полным ведром, только зашла в свой двор — сзади оклик:
— Орей, Ире.
Обернулась. Велке.
— Орей, — ответила Ирена. — Заходи.
— Давай на крылечке посидим, — сказала Велке. — Надо поговорить.
Ирена кивнула. Поднялась на крыльцо, поставила ведро, чтоб не на ходу — в угол. Сели.
— Я про шамана, — вздохнула Велке.
А то я не догадывалась.
— Ире, ты хорошо понимаешь, что делаешь?
Как на это ответить? Я совсем, совсем не понимаю, что делаю. Просто — я же не могу иначе… Стоит закрыть глаза — и он рядом. Он все время со мной, даже когда его здесь нет.
— Что ты лодку Кунте вернула — это правильно. Надо бы раньше… да ладно. Люди говорят — варак, не смыслит. Парня ты обидела, конечно, сильно обидела. Сам виноват, не объяснился толком. Ну зато Халке радуется: Кунта с ней напраздновался, а она давно хотела.
Понятно, почему чуть ли не весь поселок на меня косится, а Халке задирает нос с торжествующей ухмылкой. Только Ерка относится как прежде, да вот Велке. Хелена и та — поджимает губы и отводит взгляд.
— А с шаманом тебе не бывать. Этот — не для обычной женщины.
Шаман… Остров, деревья, тишина, никого вокруг, только он и я. Странно, страшно, жарко, больно… сладко. Горячие руки, багульник и хвоя, солнце сквозь ветви, шепот и шорох, губы к губам, тело к телу, я — твоя — ты — моя… Сколько уже прошло? Три дня. Восемьдесят с половиной часов. Если б не вода… километр воды, два километра?.. я не сидела бы тут, на горячих от солнца досках, не зажимала бы руки коленями, не смотрела бы в сторону Чигира невидящим взглядом. Я давно была бы там. Потому что он все время со мной… и я тоже — я все равно там, даже когда я здесь.
Он простился со мной на этом крыльце и ушел — и я жду. Он придет. Не знаю, когда. Сегодня, завтра, через неделю… но он придет.
Он сказал: мы вместе.
И скоро июль.
— Он вообще ни для кого.
Заставила себя отвести взгляд от острова, покосилась на собеседницу.
— Почему — вообще ни для кого?
— Он шаман. Он не совсем человек. У него на Чигире духи ходят, как у себя дома. Любого исказят, а может, и уморят. Там нельзя задерживаться надолго. Никому. Ему-то самому — можно, он перекроен силами трех миров. Он Чигирский волк — наполовину хаари, на треть волк, и где там место человеку… Чем дольше ты с ним, тем хуже. Или ты рассчитываешь — так… побаловаться на время? Это да, это можно. Один-два раза — ничего, но с каждым разом опаснее.
— Побаловаться? — прошептала Ирена. — В смысле…