Почему тогда большой зал всегда пуст? Не могут же они с Невиллом всегда-всегда приходить в одно и то же время? Гермиона старается расширить восприятие. Заставляет себя думать. Столы в большом зале. Все они подернуты толстым слоем пыли. Все столы, все лавки, стол преподавателей, светильники. Чисто было лишь то место, где они сидели с Невиллом.
Гермиона в ужасе смотрит на Северуса.
— Думайте, мисс Грейнджер, — требует он так, словно и сам видит ее мысли, а затем протягивает ей свой дневник.
Гермиона берет его в руки и открывает, не рассчитывая увидеть хоть что-то, но… Все страницы учебника оказываются заполнены. Северус протягивает ей учебник по зельеварению за первый курс, и она не без опаски также берет его в руки.
Сердце бешено стучит в груди. Все слова на месте, все строчки, все буквы, все подчеркнутые слова и все заметки на полях. Все на месте.
— Северус, — испуганно шепчет она.
Он кладет указательный палец на свои губы.
— Думайте, — просит он. Гермиона снова слушается, стараясь игнорировать приступ паники, сжимающий глотку.
За все это время она лишь один раз получила письмо от Гарри и Рона. Время. Какое сегодня число? Сколько времени? Гермиона затравленно смотрит на Северуса, чувствуя, как от страха сердце с болью бьется о ребра. Северус кивает на полку над камином.
Гермиона переводит взгляд на часы, которые неизменно тикают с момента ее прибытия сюда. Она ни разу не смотрела на них, а теперь ей пришлось увидеть. Стрелки на старом треснувшем циферблате медленно, надрывно тикают, несмотря на то, что звуки часы издают такие, какие нужно.
Время словно застыло. Застыло под каким-то заклинанием.
— Мне придется уйти, мисс Грейнджер, — произносит Северус и поднимается с места.
Гермиона, еще не до конца разобравшаяся с тем, что происходит, поднимается с места следом за ним.
— Мы увидимся утром? — надломившимся голосом спрашивает она.
Северус останавливается у двери, обдумывая, взвешивая. Он бы хотел уйти вот так, просто. Не прощаясь, не объясняясь. Так было бы проще, всегда проще. Но она… Он оборачивается. Гермиона смотрит так, что внутри все сжимается.
— Я так не думаю, — все же отвечает он.
— Почему? — делает она шаг вперед, сжимая кулачки.
Северус не может сдвинуться с места, не может сделать и шага вперед. Знает, что если прикоснется к ней, то это его убьет. Убьет от мысли, что ему придется ее отпустить.
— Вам пора двигаться дальше, мисс Грейнджер, — произносит он. — И сделать вам это придется без меня. Я сделал все, что было в моих силах.
И он уже собирается уйти, но она делает два широких шага вперед, не позволяя ему развернуться. Не позволяя ему уйти.
— Но почему?! — почти кричит она. В глазах Грейнджер кипят слезы.
Северус дышит ею. Её жизнью, ее сердцем. Ее слезы, ее смех, ее любовь и даже ее злость — все это дороже ему всего остального на свете. И он должен все это отпустить, он обязан, иначе ничего не выйдет. Все будет напрасно.
— Вы — невыносимая всезнайка, Грейнджер, — не со злостью, скорее с бессилием произносит он. — Снова доводите меня своими вопросами.
— И я буду, — кричит она, — буду доводить, пока вы мне не скажете, почему уходите!
Такая прекрасная, такая живая, такая совершенная.
И он делает это, потому что не может больше ждать. Он склоняется, утопая в волнах ее горячего света и прикасается к ее губам своими, закрывая глаза. Весь крохотный мир дрожит от этого.
Гермиона чувствует каждой клеточкой тела все свое существо, непроизвольно льнет сильнее, позволяя ему получить ее любовь и принимая его. Она жмурится, касается его щеки, захватывая нижнюю губу и склоняя голову вправо сильнее. Он опускает ладонь на ее шею, притягивая ее ближе, и целует так отчаянно, так горько и так необходимо, что сердце лупит по ребрам грудной клетки так, словно вот-вот не выдержит и остановится окончательно.
Он вкладывает в этот поцелуй всю свою любовь, все свои чувства, которые он так кропотливо хранил в себе с того самого дня, как попал сюда. Которые он берег для нее.
Она слишком молода… И чиста. У нее впереди целая жизнь.
Северус разрывает поцелуй, чувствуя на языке соль ее слез, и проводит подушечкой большого пальца по ее губам, вынуждая посмотреть в глаза. Она тяжело дышит, понять пытается, старается изо всех сил, но у нее не выходит.
— Скажи мне, что ты видишь.
Гермиона смотрит ему в глаза, и в них чередуется все, что она видела с самого начала. Чернота, вязкая и зыбкая, сменяется огнем. Он постепенно гаснет, становится пеплом. Его глаза наполняет свет, любовь, чистота, верность, признание и гордость, а затем все это исчезает, и она видит…
Гермиона сглатывает.
— Себя.
Северус гладит ее по волосам, вымученно улыбается и выдыхает. Это случилось. И теперь ему придется ее отпустить.
— Тебе пора возвращаться, Гермиона.
Грейнджер хочет что-то сказать, но он снова невесомо прикасается к ее губам, и она закрывает глаза. Северус чувствует ее тепло в своих руках, а затем понимает, что оно постепенно растворяется, ускользает от него. Когда он открывает глаза, в его комнате снова пусто.
Он стоит в ней один, в камине догорели поленья, вся спальня погрузилась во мрак, и тяжелая, давящая тишина вновь опускается на его плечи. В воздухе все еще витает ее запах, а на диване лежит ежедневный пророк.
Датированный днем битвы за Хогвартс.
========== 6. ==========
Гермиона чувствует, как в грудной клетке взрывается шар. Все вокруг заливает яркий белый свет, вырывается из каждой поры, каждой клетки тела, плавит кожу, заставляет девушку ментально вскрикнуть. Свет рассеивается, и она подскакивает на месте.
Сначала в ушах звенит тишина, но постепенно она становится тише, уступает место другим звукам. Голосам, шорохам, шагам. Она чувствует под пальцами теплую простынь и сжимает ее пальцами. Подушечки колет. Гермиона чувствует себя так, словно у нее не одно сердце, а четыре.
Одно стучит в груди, второе в глотке и еще по сердцу долбит в каждом ухе. Глаза привыкают к свету, она начинает различать предметы, которые ее окружают. Здесь слишком светло. После подземелья от яркости почти больно.
Страх узлом скручивается в животе.
— Где я? — голос совсем другой.
Хриплый, сорвавшийся. Гермиона облизывает пересохшие, потрескавшиеся губы.
— Эй! — старается она крикнуть громче, но из глотки вырывается только хрип.
Она затравленно озирается по сторонам. Она лежит на постели, рядом с ней тумбочка, на ней графин с водой. Стоит его увидеть, как глотку сжимает чудовищная жажда. Гермионе хочется протянуть руку, но она ее не слушается.
— Эй! — снова беспомощно зовет она.
Белоснежная шторка резко открывается, от чего она вздрагивает, и перед ней стоит испуганный, шокированный…
— Мадам Помфри! — громко зовет Невилл, оглядываясь через плечо. — Мадам Помфри, она пришла в себя! Пришла в себя, скорее!
— Невилл… — только и может она произнести, глядя на бывшего одногруппника.
Все происходит слишком быстро. Пожилая медсестра врывается в палату, что-то тараторит Лонгботтому, и тот выбегает, быстро кивнув. Женщина тут же приносит какие-то травы, настойки, укладывает все на стол рядом с кроватью, суетится.
— Ох, мисс Грейнджер, мисс Грейнджер! — почти не сдерживает она слез. — Как я рада, как рада! Как вы себя чувствуете?
Девушка не знает, что ответить. Язык не слушается.
— Мистер Лонгботтом, где же вы?! — оборачивается она через плечо.
Невилл влетает в палату, вручает медсестре журнал, а сам дрожащими руками тянется за графином, наливает полный стакан до краев и присаживается на край постели, протягивая его гриффиндорке.
— Вот, попей, — он смотрит на нее так, будто перед ним приведение.
Невилл поверить не может пока, принять не в силах, хоть и старается.