Передо мной затормозил большой голубой фургон. Двое сидели впереди, несколько пассажиров рассредоточились по трем рядам за водителем, среди них — мужчина, глядевший в окно, вытянутое бледное лицо, узкие губы, темная фетровая шляпа. Человек, похожий на Уильяма Берроуза, смотрел на меня. Пациенты на воскресной прогулке по городу, подумал я. Хотя этот мужчина в шляпе может оказаться и не пациентом.
Переднее стекло опустилось. Женщина лет тридцати, загорелая, с тяжелыми темными кудрявыми волосами и подвижными бровями, потрясающая женщина в длинной жилетке поверх свитера, произнесла мое имя. Я пожал ее изящную руку через окно фургона, открыл дверцу и забрался внутрь. Пожилая дама рядом со мной в мятом шерстяном пальто сидела, наклонясь вперед и уставившись в окно; на кресле между нами примостилась хозяйственная сумка с парой вещиц внутри. Водитель, румяный мужчина в вязаной шапке, что-то спросил у меня, и сразу стало ясно, что я не понимаю по-французски. Но женщина впереди оказалась интерном из Бразилии и говорила по-испански. Ее звали Луиза. Мы как раз выехали из города, когда Луиза спросила: а к кому из пациентов вы приехали? Я сказал, что приехал не к пациенту. Она перевела мой ответ водителю, тот вопросительно глянул на нее. Но ни один не произнес ни слова. Мы ехали по окаймленной лесом дороге, голые тонкие стволы деревьев проносились мимо, как обелиски. Я был уверен: Луиза про себя репетирует, как сказать мне, что произошло недоразумение и что меня не пустят в «Ла-Ферт». Надеюсь, что хотя бы увижу лечебницу, думал я. Я обернулся и посмотрел на человека в шляпе, он ответил мне грустным, вопрошающим взглядом мокнущего под дождем пса.
А для чего тогда вы приехали? — спросила Луиза. Я рассказал ей об Ауре, о незаконченном романе, наших письмах доктору Арно.
Аура получила приглашение, сказал я.
Но он не работает по воскресеньям, как и его секретарь. Вряд ли сегодня вы застанете кого-то из персонала.
Ничего страшного, возразил я. Мне просто нужно осмотреться. Я помолчал и сказал: когда я наконец смогу поговорить с доктором Арно, то буду лучше понимать, о чем его спросить.
Шато было похоже на лесной замок: стены из песчаника, островерхие крыши, покрытые темным шифером, портики с колоннами, длинные ряды окон, и на каждом углу — по остроконечной башне.
Луиза сказала, что руководителя клиники в это воскресенье замещает Катрин и мне нужно было поговорить с ней. Катрин оказалась хрупкой женщиной с тронутыми сединой светлыми волосами, морщинистым лицом, в джинсах и свитере, с темно-красной помадой; мы застали ее курящей в дальнем конце главного холла у эркерного окна, выходящего на другие постройки — из некоторых труб валил дым, — на зимний лес и окрестные поля. Говорившая по-английски, Катрин расспросила меня о цели моего визита. Я повторил то, что рассказал Луизе по пути от станции. Ее небольшие голубые глаза пристально изучали меня. Что она видела? Я не мог быть настолько плох, не так ли? Она разрешила мне остаться на день и сказала, что фургон отвезет меня в город к последнему вечернему поезду до Парижа.
Вот так, любовь моя, мы с тобой смогли проникнуть в «Ла-Ферт». Я думаю, что увидел там то, что ожидала или надеялась увидеть ты. Думаю, твои ожидания оправдались бы. У них была своя маленькая пекарня, пациенты толпились в ней, стоя вплотную друг к другу в тепле, шедшем от растопленной дровяной печи, вдыхая влажный дрожжевой дух, в ожидании, пока поднимется укрытое марлей тесто, они распевали детские песенки; у них был загон для коз, лошадей, а еще всевозможные кружки — по искусству, по музыке, — в старой каменной часовне даже проходили семинары по писательскому мастерству. Знаешь, что напомнил мне этот замок? Горный дом «Мохонк». Хотя там не было охотничьих трофеев, он выглядел обветшалым, с обшарпанной мебелью, это была лечебница, а не спа-отель. Но, как и там, в каменном очаге горел огонь. Здесь был бар, с темными деревянными панелями на стенах и сводчатым крашеным потолком, не похожим ни на что, виденное нами в «Мохонке». Тут подавали безалкогольные напитки, фруктовые сиропы, выпечку и сладости, и каждое воскресенье, как сказала мне Луиза, здесь выступала Мари, городская исполнительница народных песен, с двух часов ночи и почти до рассвета. Пациенты сами выбрали эти часы. Это было время, когда они не спали, были бодры и готовы слушать и подпевать. Если бы я попросил Мари спеть «Стефани говорит…», согласилась бы она? Я почувствовал острое желание оказаться среди них, поющих, если бы я только смог остаться, быть может, я нашел бы тут нечто важное. Пациенты, конечно, не имели ничего общего с постояльцами «Мохонка». Но я избавлю тебя от колоритных описаний местных психов.