Скажи им, мама, пусть помнят...

Я стоял над его бездыханным телом, а память невольно возвращала меня в былые годы. Ведь именно тогда создавалась прочная основа нашей боевой дружбы…

Гайдуцкая весна! Среднегорские буки под лучами теплого солнца буйно зазеленели. Из-под таявшего снега появились первые подснежники. Мы поднялись высоко в горы — к подножию вершины Богдан, чтобы полюбоваться молодой зеленью и неудержимой поступью весны. Глаза разбегались от восторга при виде оттаявшей земли, дарящей жизнь травам и цветам.

Эта весна отличалась от предыдущих. Ее наступление покоряло нас: и буки мне казались выше, и травы — зеленее, и небо — голубее. А вершина Богдана — светлой и загадочной.

Что скрывалось в улыбке красавца? Может быть, он хотел напомнить нам легенды о Богдане-воеводе, об его верной дружине? Или пытался предсказать будущую нашу победу? У меня стало легко на душе и не столько из-за хорошей погоды, сколько оттого, что я стоял у подножия Богдана, у самой колыбели легендарных гайдуков. Я ощущал под ногами бурный прилив весенних соков. И вдруг во мне невольно зазвучала песня о Богдане-воеводе, которую я запел вполголоса:

Занемог Богдан — красный молодец,
Девять лет он лежал без движения.
Богдан матери тихо наказывал:
— Сколько дней в году, мама,
Столько я городов обошел,
И меня, мама, ни одна болезнь не настигла
И лишь дома меня отыскала.
И не то меня гложет, что смертен я,
Но так жаль мне коня вороного,
За которым присматривать некому будет.
Есть мать у меня, а она уже старая,
Есть брат у меня — только он далеко,
Есть жена у меня — за конем бы она присмотрела,
Присмотрела б она, да уже за конем не моим.
Коль умру я, Богдан, добрый молодец,
Не неси меня, мама, на кладбище —
Схорони у дороги проезжей.
Мне построй монастырь в изголовье
И у сердца сады посади,
Пусть в ногах моих будет колодец,
Рядом знамя пусть алое вьется
И на привязи конь мой пасется…

Гочо, до этого рассеянно глядевший на буки, покрытые молодыми зелеными листочками, вдруг расправил плечи и, как никогда горячо, заговорил:

— Именно сейчас больше всего необходимо, чтобы реки прошлого влились в реки будущего. Человечество воспрянет только тогда, когда сможет отдохнуть от боев. Ненависть потому пылает в нас, что мы пять веков гнулись под чужим игом. Сейчас мы сражаемся не только против фашизма, но и против векового угнетения. Послушай, Ватагин, когда я с винтовкой в руках пошел бороться против фашистской тирании, во мне воскрес гайдуцкий дух. Мы обязаны продолжить начатое ими дело, хотя они и не смогли до конца осознать его. Вот я стою на вершине Богдан и чувствую, что во мне просыпается сердце Богдана-воеводы. Когда слышу, как ты поешь о героях-гайдуках, мне кажется, что их слава бессмертна, как песня. Но кто знает, когда-нибудь…

Гочо оборвал себя на полуслове, глаза его выразили все, что было у него на душе: мы тоже гайдуки. Мы, стоящие на вершине Богдан и ждущие своего воеводу. А он находился среди нас.

Жаль, не нашлось среди нас поэта, чтобы сложить оду в честь мужественной скорби героя.

— Знаешь, — вдруг промолвил Гочо, — когда я учился в гимназии, то очень любил мечтать, хотя то время вовсе не было подходящим для мечтаний. И как бы ты думал, о чем я мечтал? О девушке, прекрасной девушке, нежной и любящей, а девушки-то были тогда от нас далеки… Мы только-только вырвались из своих сел и взялись за большое дело: предстояло создавать партийные организации и открывать людям глаза на правду.

До сих пор вижу себя в ученическом кителе и фуражке, в рваных ботинках, хлюпающих по хасковским булыжникам. Бедная мама, она в ту пору никак не могла на меня нарадоваться: «Ученым человеком станет Гочо, род наш прославит!»

Мечтала видеть меня ученым, бедная, да ничего не получилось из этого. Стал я бунтарем по профессии. Как говорил Ботев: «Не плачь, мать, не тужи, что стал я гайдуком».

Разумеется, все мы являемся настоящими борцами, прежде всего потому, что мы сыновья одной матери — Болгарии. И потому, что мы, если понадобится, готовы умереть за нее.

Потом неожиданно для меня Гочо обернулся и с каким-то благоговением прошептал:

— Болгария, ты наша родная мать!..

И зашагал по тропинке, ведущей к Баррикадам. Я следовал за ним, хотя у меня подкашивались ноги. В душе звучали его слова: «Болгария, ты наша родная мать!..»

Перед закатом мы присели отдохнуть на поляне. Гочо казался чем-то озабоченным и все молчал. Но когда встречался со мной взглядом, то издали махал рукой. Он любил меня, как сына, и доверял самые сокровенные свои тайны.