— Джимми? — Алик в недоумении поднял брови. — Да они в принципе делали то же самое. Только без этого… без пряток. Они вообще плевали на всякие там условности. Это наши пытались убедить весь мир, а больше, конечно, самих себя, что история развивается по Марксу, что вслед за национально-освободительными революциями тут же грядут социалистические. Ну, и так далее в том же духе.
Николая Ивановича так и подмывало спросить: «А сам-то ты о чем думал в то время?» — но он удержался. Не следовало задавать таких вопросов старому другу, который прожил свою нелегкую жизнь. Николай Иванович вспомнил, как однажды и сам прошел через горнило унизительных вопросов на общем собрании факультета. Конечно, ответы ни к чему его не обязывали, но принимать участие в подобном фарсе на излете двадцатого века было до обидного смешно и нелепо.
Он покосился на Алика, мысленно махнул рукой на все свои незаданные вопросы и предложил:
— Пойдем-ка на воздух, что ли? Засиделись мы тут с тобой.
Свечерело. Стелющийся дым вперемежку с призрачным весенним туманом посеребрил окрестности. Возле ручья настойчиво рядились соловьи, а за ручьем, за железнодорожной насыпью, из-за леса поднималась луна. И не хотелось в такой час думать о политике, о войнах, и уж вовсе не хотелось думать о смерти.
3
Голованов сидел на детской площадке возле песочницы и листал детектив. Книга была скучная, тема избитая, а от глянцевой обложки с пухлой блондинкой его просто тошнило, но деваться было некуда — не бежать же в киоск за новой. Так что волей-неволей приходилось дружить с этой. Несмотря на утренний час, солнце вовсю кочегарило двор, зайчиками вспыхивая в окнах, и ни ветерка, ни дуновения — только зеленая тень каштанов спасала на этой сковородке.
Сидел Голованов давненько, и сидеть еще было долго — по крайней мере, с час, как полагал он сам. Вчера, например, Кариев появился только в одиннадцать, позавчера — аж в половине двенадцатого, а еще день назад — в одиннадцать десять. Старики привыкли жить по расписанию, это Голованов усвоил давно, еще на примере собственного деда. Сам вот он жил как вольная птица, и если дело не касалось работы, то вставал, когда хотелось, а ложился по обстоятельствам. Мог и вовсе не спать ночи две кряду, если, конечно, дело того требовало.
Голованов отложил книгу, потянулся, распрямляя затекшее тело, и взглянул на часы. Было самое начало одиннадцатого. Двор помаленьку оживал: въехала, просигналив, молочная цистерна, тут же собралась короткая очередь. Молоденькие мамаши вывели прогулять своих чад, и те устроили шумную возню возле качелей. Мамаш Голованов заценил сразу же. Вообще, ростовские девочки были супер! В этом он убедился еще на вокзале — башня съезжала от этих девочек. И если бы не чертова работа, если бы… Он с трудом заставил себя отвернуться.
Из-за угла вывернул бомж с пакетом, в котором звенела пустая посуда. Деловито заглядывая под кусты, он направился к беседке, где пенсионеры забивали козла. Потоптался-потоптался и зашлепал рваными кроссовками к мусорным бакам. Его появление вызвало у Голованова неприятные воспоминания, он поморщился. Когда-то давно, когда ему было лет десять-одиннадцать, денег в семье вечно не хватало, и мать частенько таскала его с собой на «подножный заработок», а попросту — собирать посуду. Вместо сумки она брала грибную корзину и стыдливо перекладывала бутылки газетой, чтоб не звенели. Отец такой «работой» брезговал, оставаясь дома. А после, когда мать готовила на кухне, он горделиво закрывался в своей комнате, чтоб не слышать запахов. Да чего там, поганое было время. Дома — тоска. Во дворе единственное развлечение — футбол, вместо мяча — пластиковая бутылка. Ребята постарше бомбили ларьки, но когда он подрос, эта развлекаловка кончилась: к тому времени у спекулянтов завелась крепкая охрана. Потом жить стало чуть-чуть получше, но не так чтобы очень. У друзей появились компьютеры, игры, а он все не мог избавиться от унизительной клички Second Hand.
Голованов бесцельно водил глазами по строчкам, а в голову лезла всякая чушь. Он старательно гнал ее от себя, но она возвращалась снова и снова.
Нет, бывали у него, разумеется, и другие прозвища: Головастик, или совсем даже не обидное — Голова. А в отряде его сразу прозвали Артист, потому что пришел он к ним из театрального. Впрочем, называли иногда и по-прежнему Головой, и не оттого, что знали, а просто аналогия была очевидной. К тому же три курса института выгодно отличали его от прочих. Не сказать чтоб в отряде случались одни низколобые. Это прежде, когда всем заправлял Большак, подбирали по внешним данным. Сам Голованов то время уже не застал, до него докатились лишь отголоски тех мифов. И хотя формально у власти оставался Большак, но руководил отрядом уже не он, далеко не он, и это ни для кого не было секретом.