4
Май, как обычно, застал Николая Ивановича врасплох. Конец семестра, у аудитории толпы должников — не протолкнуться, а тут еще деканат отчетность требует. И так одно за другим. Словно сумасшедшие, летели дни, один за другим. А надо бы еще и на даче покопаться. Ну да ладно, не до того — там теперь Алька заправляет.
Дачу эту по настоянию матери приобрел он давным-давно, когда в институте распределяли земельные паи, а само огородничество для многих служило едва ли не единственным способом выживания. С тех пор большинство забросило свои угодья, да и ему по большому счету она бы ни к чему, но Николай Иванович неожиданно к земле прикипел. Он и отпуск проводил неизменно среди сельдерея и цветной капусты — не на море же ехать с его-то профессорской зарплатой. Но все же и времени на нее уходило изрядно, а времени Николаю Ивановичу было жаль. Так что появление на даче Алика вполне его устраивало, и, странное дело, он даже не ревновал его к своим посадкам. Но вот осадок на душе после разговора с другом остался не совсем приятный.
Нет, он конечно же нисколько его не осуждал: что было, то было. Да и кто бы из них в те годы усомнился в честности такого выбора? Пятьдесят седьмой — подумать только! Даль несусветная! Что они вообще тогда понимали? Ничего! Это теперь, десятилетия спустя, когда тайное открылось, многое из того, что происходило в стране, кажется, мягко говоря, неприличным. А тогда… Тогда это даже не обсуждалось.
«И все же, и все же, — думалось Николаю Ивановичу, — мог бы как-то и признаться, что ли, как он нынче-то ко всему этому относится». И думалось ему еще о том, что с недавних пор отношения между людьми стали выстраиваться совсем по-иному. Прежние чувства как-то незаметно подменились политической основой, словно бы вся страна в одночасье превратилась в одну большую Государственную думу. Даже меж давнишних друзей вспыхивали смертельные ссоры на почве пристрастия к тем или иным политическим взглядам. «Хотя, с другой стороны, — рассуждал Николай Иванович, — должна же быть во всем этом бедламе какая-то истина. Возможно, Алик просто ее не нашел? — Но тут же, повинуясь непонятному желанию спорить даже хотя бы и с самим собой, возражал: — А сам-то ты нашел ее, разве, эту истину?».
Такие же бестолковые споры вспыхивали порой и дома. Вспыхивали стихийно, иногда по самому пустячному поводу, но с такой неистовостью, словно на карту были поставлены вопросы мироздания.
«Ну вот, опять убийство! — оторвавшись от своего телевизора, с очередной новостью врывалась на кухню мать. — И что у нас только за страна такая?! Заводы взрываются, самолеты падают…».
«А раньше, что, не падали разве?» — морщился Николай Иванович.
«Раньше, к твоему сведению, столько катастроф не было, и людей просто так не убивали!»
«Раньше еще и не такое бывало! — возражал он. — Людей в лагерях и морили, и убивали тысячами и миллионами ни за что ни про что. Просто товарищ Сталин тебе об этом не докладывал».
«Ты Сталина не трожь! Сталин вон сколько всякого добра для страны сделал! А то, что не докладывал, так потому, что поумнее многих нынешних был. Знал, что народ устает, что народу покой нужен!»
«Ага! Кладбищенский!»
«Ты на себя посмотри! Сам-то в свои годы чего добился? Кем стал? Мог бы уж и кафедру возглавлять или институт даже, а все в профессоришках ходишь! С женой и то толком не смог ужиться, а на Сталина пеняешь!»
После таких пассажей спор, едва разгоревшись, переходил на личности, окончательно утрачивая всякую ясность.
«Профессоришко!» — язвительно шипела мать, покидая кухню.
«Старая большевичка!» — огрызался ей вслед Николай Иванович.
Все, что касалось вопроса его неудачного брака, таило в себе обиду, но особенная горечь заключалась в том, что мать была права. Она словно чуяла эту его болевую точку и била по ней тем сильней и расчетливей, чем глубже в тупик загонял ее он сам своей неопровержимой логикой.
С женой они расстались в самом начале девяностых, пожертвовав в общий котел едва ли с десяток лет. «На твою зарплату лучше жить одному, — сказала она ему на прощанье. — Может, на бутерброд к чаю и хватит». Это были как раз те годы, когда зачет можно было запросто купить за пачку сигарет. Ему-то всегда казалось, что это он терпел ее возле себя. Тем горше было переживать свое заблуждение.