Уже на станции Николай Иванович вновь попытался расколоть друга на предмет его решения.
— Может, все-таки расскажешь, Алик, что вы там такое задумали?
И опять получил недвусмысленный отказ — друг умел быть твердым.
В электричку Николай Иванович сел раздраженный. И место ему досталось на солнцепеке, и напротив уселся какой-то неопрятный тип, и вообще… Конечно же он понимал Алика: его тайны — страшные тайны, за ними кроется смерть. Умом понимал, а в сердце кипела обида — друг называется! Невольно вспомнилось, как впервые Алик пришел к ним в класс: щупленький, с голодными глазами какого-то затравленного зверька, он долго не мог выбрать, к кому прибиться. Жесткий мальчишечий этикет требовал поставить новичка на место — в неписаной школьной иерархии это было правило. Правда, выдумывали эти правила те, кто ничего иного выдумать был не способен. Они не составляли большинства, они даже не были сильнее, но они были сплоченней, а еще — за ними была улица.
И вот однажды после уроков к Алику подошел Славка. Он был всего лишь посыльный, на побегушках, тот, кому поручают приносить черную метку. «Гитлера видел?» — ни с того ни с сего спросил он у Алика. «Нет», — опешил тот, ничего не подозревая. «Пойдем, покажу!» — ухватил его за рукав Славка и потянул за собой во двор, туда, где в пожухлой листве засыпали яблони школьного сада. Коля, Женька и их товарищи хмуро потащились следом. Там под деревьями уже собралась внушительная компания во главе с вожаком Васькой Пугачевым. Пугач — а иначе его никто и не величал — был вообще не из их, а из соседнего класса. И славился он тем, что в каждом классе засиживался года по два.
Когда они подошли, Пугач восседал на куче сметенных листьев и смолил папиросу. «Ты, что ли, новенький?» — лениво процедил он, поднимаясь навстречу. И не дожидаясь ответа, саданул под дых, отчего у Алика перехватило дыхание и невольно налились слезы.
Это было вроде посвящения в рыцари, вроде удара мечом по плечу, не так больно, как обидно. Алик пошатнулся, но устоял, в растерянности озираясь по сторонам.
«Гитлер капут, понял?» — оскалился в улыбке Пугач и сплюнул папиросу.
«Понял, — с трудом выдавил из себя Алик, — ну и чего?»
«Кто не с нами, тот против нас! Понял?»
«Ну, и чего дальше? — Алик уже пришел в себя и теперь демонстративно выказывал свою независимость. — Дальше-то что?»
«Так ты не понял, пацан, что ли?» — снова замахнулся Пугач, но в этот миг Коля и Женька выросли между ними. «Все, Пугач, отвяжись, хватит! Всем уже все понятно».
И Васька отступил, деланно безразлично оборачиваясь к своим. «Дальше, дальше, — передразнил он и осклабился. — А дальше папе мама не дает».
С той поры и сложилось их товарищество, их тройственный союз: Колька, Женька и Алик. Шли годы, но лишь крепла их дружба. Вместе гуляли, ходили на каток, смотрели первое послевоенное кино, вместе готовились к экзаменам. Мечталось, как будут взрослеть, учиться в одном университете, и не беда, что на разных отделениях, зато в одних и тех же стенах будут, как тогда говорилось, грызть гранит науки.
Святая наивность! Плохо же они знали Алика. Кто бы мог подумать, что увлекут его совсем иные материи? Что пропадет он на долгие годы не просто из поля их зрения — пропадет из страны, из пределов досягаемости простых человеческих отношений, став частицей той государевой силы, что позже заклеймят как аппарат подавления личности и свободы? Кто бы мог тогда во все это поверить?
Николай Иванович невольно вздохнул и огляделся по сторонам. Воспоминания давались легко, вот только возвращение в действительность было тяжко. Неожиданно его внимание привлек веселый шум за соседней скамейкой, там шла игра в карты. Судя по доносившимся репликам вроде «мое слово — пас», «два виста как с куста», «с маленькой ходи — век воли не видать», легко было догадаться, что играли в преферанс.
И Николай Иванович опять с головой нырнул в свои юные годы.
Кто из друзей впервые принес правила незнакомой игры, теперь это, конечно, забылось. Играли и прежде: в дурака, в козла, в тысячу. Играли тайком, прячась от взрослых, от их вечных занудных пореканий. К картам вообще было странное отношение — «развлечение буржуазии», «пережиток прошлого». И лишь у Алькиного отца находили они поддержку. «Человек должен познать все, — говаривал он, — а потом уж делать выводы: нужно ему это или нет».
Преферанс очаровал их сразу же, очаровал своей логикой, тактикой разнообразных комбинаций. К тому же о нем и Чехов писал — это уже отговорка для взрослых. В общем, классе в десятом они и думать о чем-либо ином позабыли. Конечно, оставались и шахматы. Но в шахматы втроем не поиграешь — это лишь, когда третьего нет.