После неё – либо всё, либо ничего.
– Какого, я спрашиваю? – шипение сквозь зубы.
Руки оттолкнули от себя лёгкое тело, и Настя поспешно отстранилась, кусая губы.
– Я не могу тебя забыть, – дрожащий голос касается сознания, вызывая новую порцию ярости. Последние остатки самоконтроля неизбежно шли к самому дну.
– Уходи. Пожалуйста, уходи. Чего ты добиваешься? Не привяжешь ты меня к себе, понимаешь или нет? Я говорил сотню раз.
– Но…
Взрыв.
Та самая конечка.
– Уходи отсюда! – рёв. – Уходи, уезжай отсюда к чертям собачьим, Настя!
Он орал ей в лицо в надежде, наконец, докричаться. Докричаться до глухо заколоченного разума девушки. Что нужно сделать, чтобы человек понял смысл того, что пытаются до него донести? Потому что она однозначно не могла понять.
Молодой человек опёрся на парту позади себя. Рука взметнулась к лицу, и пальцы потёрли переносицу. Веки опустились, и Егор отчётливо ощутил навалившуюся на плечи усталость. Катастрофически тяжёлую, придавливающую свинцовой плитой к земле. Слух различил быстрые шаги к двери, которые сделались приглушённее, стоило девушке выйти за пределы класса, а потом и вовсе исчезли.
Зато стали слышны другие. Приближающиеся и тяжёлые.
И знакомый низкий голос, насквозь пропитанный непониманием.
– Ты что творишь?
К кому обращались?
Егор открыл глаза, стрельнув взглядом в сторону двери. Натыкаясь на Киричука, что, взявшись пальцами за дверной косяк, стоял в проёме, уставившись на него удивлённым и неверящим взглядом.
Таким, будто Егор только что собирался выброситься из окна. Или выбросить кого-то другого.
Брови поползли вверх.
– Что?
Голос чужой, не его. Глухой, хриплый.
– Что это за девушка?
Что за вопросы?
А тон товарища напряжённый, тяжёлый и… холодный? Да что случилось-то?
– Никто. А чт…
– Что у тебя с ней? – слишком быстрый вопрос, перебивший его, ошарашенного и потерянного. Начинающего снова злиться от того, что не понимал, какого чёрта происходит.
– Ничего у меня с ней нет, блин. Что случилось?
Почти с замирающим сердцем наблюдает, как Паша в немом потрясении поднимает брови. И во взгляде что-то вдруг мелькает… что-то, отдалённо напоминающее проблеск какого-то странного понимания… чего-то.
Чего?
Неясно.
Только вот следующие слова, показавшиеся чрезмерно громкими в застывшей вокруг тишине, бьют по сознанию слишком сильно, что-то опрокидывая внутри Егора.
– Марина убежала отсюда в слезах.
Оно падает и разбивается на острые маленькие осколки, которые, Егор явственно ощутил, вонзаются в самое нутро, и оно начинает исходить кровью. Задыхаться рваным срывающимся кашлем. Громко и надрывно выть, как раненый зверь. И медленно умирать.
Медленно.
Ещё медленнее.
– Что? – губы почти не двигаются, слово на них рождается с большим трудом.
А сердце внутри набирает обороты, больно лупя по рёбрам. И с каждым ударом что-то большое и такое хрупкое в опасной близости от этого сокращающегося органа исходит трещинами, грозясь разлететься вдребезги и ранить ещё сильнее. Глубже. Больнее.
«Марина убежала отсюда в слезах».
Нет. Только не снова.
– Где она? – хриплый вопрос получился слишком быстрым.
Паша, всё ещё глядя непонимающе, кивает головой куда-то назад, в глубину коридоров.
– Убежала. Сказал же. Сорвалась отсюда. Диана побежала за ней.
Она что… она видела? Она видела, как Настя…
Твою мать. Не может быть. Не может быть, чтобы она появилась именно в эту грёбаную секунду, когда Настя поцеловала его. Потому что со стороны это выглядело, как… измена. И то, что он не оттолкнул её сразу…
Нет.
– Сука!
Рывок.
Мимо ошеломлённого Киричука. По коридорам дальше. В холл. Она, должно быть, сразу направилась туда. Чтобы уйти. Убежать, уехать. Почему он её не услышал? Она же была на каблуках, он должен был услышать. Почему она плакала? Вдруг она плакала даже не из-за него?
А из-за чего тогда, идиот?
Твою мать.
Быстро, ещё быстрее. Пересекая широкий коридор, окунаясь в яркое освещение холла, перебегая украшенное ими вместительное пространство, хватаясь пальцами за металлический поручень, обёрнутый хрустящей под влажной и холодной ладонью мишурой. Чувствуя колотящееся у самой глотки сердце.
Ноги перебирают слишком частые ступени под подошвами туфель, а взгляд уже натыкается на Лисовскую, что, стоя между двумя дверями за стеклом, смотрит куда-то в сторону тёмной улицы, растирая кожу плеч ладонями в попытках согреть, наверное. Оборачивается, вздрагивая, едва он толкает первую дверь, выбегая в небольшое сквозное помещение между теплом школы и морозным воздухом декабрьского вечера. Её губы сжаты в тонкую нервную линию, а в тёмно-синих, почти чёрных радужках – или ему кажется? – плещется голое обвинение таких размеров, что едва не переливается через край. Укор, упрёк.