Марине об этом до сих пор напоминали только горящие губы, и, пожалуй, всё.
– Даже если так! – гаркнул он, отчего она вдруг вздрогнула, моргнув. – Ты вроде была очень даже не против. А сейчас сваливаешь всё на меня, будто это я виноват. Будто принудил тебя, – слова напоминали яд. Густо стекающий по горлу, ошмётки которого летели прямо ей в лицо. – Но что-то я не заметил твоего большого сопротивления, когда ты с таким напором целовала меня. А знаешь, почему? – она промолчала, упрямо просверливая его взглядом. Чувствуя, что ещё немного – и что-то внутри неё разорвётся уже безвозвратно. – Потому что сопротивления не было, – выплюнул он. – Так нечего тогда разыгрывать здесь этот спектакль и строить из себя недотрогу. Ты хочешь ровно того же, чего и я, и только бежишь от тех чувств, которые у тебя уже есть по отношению ко мне. Открой свои глаза наконец-то!
А в следующий момент она зачем-то замахнулась, чтобы ударить его.
Звук получился хлёстким, и его голова даже слегка развернулась по инерции от получившейся пощёчины. Уже потом девушка старалась не обращать внимания на то, как сильно горела её ладонь после этого.
Когда он снова посмотрел на неё, возвращая голове нормальное положение, она не увидела лютой ярости, что искрилась в глазах того же Гордеева. Нет. Здесь, перед ней, стоял совсем не Артур. В этом взгляде она различила злости ровно столько же, сколько понимания и усталости. Они смешались в одну жгучую смесь, и на секунду даже создалось ощущение, что Егор злился только на себя самого.
Однако Марина очень скоро поняла, что ей не хотелось разбираться во всём, что она видела. Ей не хотелось абсолютно ничего, кроме как уйти.
Что она и сделала.
Развернулась и поспешила к лестнице, опуская ресницы, позволяя двум бесконечным потокам разрезать неровными линиями щёки, прикрывая ладонью рот, чтобы вырывающиеся всхлипы не получились слишком громкими.
Такими громкими, чтобы он услышал их.
Марина рваными, судорожными движениями расчёсывала пальцами волосы, которые и без этого лежали, в принципе, не так уж и плохо. Просто ей нужно было хоть чем-нибудь занять руки. Девушка наблюдала, как русые пряди проходили сквозь тонкие пальцы, а потом легко падали на плечи и спину, и тяжело дышала.
Она до сих пор пыталась успокоиться.
Так же, как и десять минут до этого.
И каждый раз, вроде, вот, всё спокойно. Глубоко вздыхала и смотрела на себя в зеркало, видя в отражении вполне себе собранную и практически не дрожащую девушку со слегка приподнятым подбородком. А потом по щекам неровными змейками скатывались слёзы, и всё начиналось по новой.
Она изо всех сил пыталась разобраться в том, что сейчас бушевало внутри неё, где-то далеко-далеко за рёбрами, в самом тёмном углу. Сжавшись просто от панического страха, оно старалось спрятаться как можно дальше.
Или Марина сама его прятала. Усердно, настойчиво, чтобы никто не мог найти. Понять. В том числе и она сама.
Девушка снова опустила голову. Отстранила от столешницы, на которую опиралась, правую руку – ту самую, что десять минут назад отпечатала на щеке Егора хлёсткую оплеуху. Ладонь перестала нещадно саднить, неприятные ощущения стихли, и теперь она лишь слегка покалывала, время от времени. Как будто напоминание о том, что произошло.
Марина не хотела помнить, поэтому сжала ладонь в кулак и с силой опустила на столешницу. А помнил ли он? Наверное, уже сидел на уроке и преспокойненько себе успел забыть обо всём, что было. Почти обо всём. Кроме пощёчины.
Девушка горько усмехнулась и покачала головой. Коснулась кончиками пальцев щеки, проверяя, высохли ли слёзы на ней. В конце концов ей пора было тоже отправиться обратно на химию. Её ждали с журналом, и не будет же она отсиживаться в туалете до конца урока. Нужно было идти.
Это непосредственно означало вернуться в класс, на своё место. Которое она безнадёжно делила с человеком, которого предпочла бы не видеть ещё энное количество времени.
Когда произошел вдруг момент, после которого Марина начала делить всё на правильное и неправильное, она не знала. Просто в голове ненужным, но – снова, блин! – таким будто бы стойким фундаментом засело, что сближаться с Егором было чем-то неправильным. Неправильным было также позволять разуму заполняться воспоминаниями и мыслями, греющими душу, о двух поцелуях, его пальцах, мягко зарывшихся в её волосы, и тёплой улыбке, что иногда тоже могла растягивать его губы.
Обречённо неправильным.
Дохлый номер.
Что же тогда было правильным?
Правильным было бежать в туалетную комнату и умываться до тех пор, пока из зеркала не исчезла девушка, глаза которой были воспалены до такой степени, что на несколько долгих мгновений становилось даже жаль её.