Эта ночь была для нас очень волнительной. Мышонок совсем уж по-домашнему устроился в моем письменном столе и потихоньку грыз там мои важные документы. Когда он раз за разом устраивал себе небольшие перерывы на отдых, мы слышали перестук наших сердец, колотящихся в напряженном ритме. В конце концов, моя жена не выдержала:
— Если это бедное, маленькое существо каким-то образом попадет в твою мышеловку, между нами все кончено, — всхлипнула она. — Все, что ты тут делаешь — жестоко и бесчеловечно. — Она говорила, как наш бессменный президент общества защиты животных из Ашкелона. — Нужно издать закон против мышеловок. На этом зверьке такая милая, шелковая шкурка…
— Но он же не дает нам спать, — возразил я. — Он жрет наши вещи и мои рукописи.
Моя жена, казалось, меня совсем не слушала:
— Может быть, это девочка, — ворковала она, — может быть, у нее потом будут детки…
Однако, постоянная грызня, которая бодро раздавалась из ящика моего письменного стола, не позволяла рассчитывать на предстоящие роды. Короче: уже забрезжило утро, и мы, наконец, заснули, а когда к полудню проснулись, стояла полная тишина. Только в углу комнаты, там, где стояла мышеловка… там мы увидели… в петле… это маленькое… это серенькое…
— Убийца!!!
Это было все, что сказала мне жена. С тех пор мы больше не разговаривали. Но что еще хуже: мы теперь не можем засыпать без ставших уже родными шорохов грызунов. Знакомым напротив жена намекнула: это естественная расплата за мое зверство. Понятное дело — за мышь.
Дрессировка
Франци господствовала в нашем доме полностью. С первым светом утренней зари она прыгала в нашу супружескую кровать, осторожно облизывала нас, а затем начинала жевать все близлежащие предметы. Жертвой ее маленьких, острых зубов пали многочисленные тапки и кроватные покрывала, и даже один транзисторный приемник, кабель и некоторые книги. Только когда она начала грызть северную часть моего письменного стола, я энергично прогнал ее из комнаты. С тех пор она отказывалась походить к столу и днем, и ночью.
— Эфраим, — спросила самая лучшая из всех жен, — ты уверен, что мы правильно дрессируем нашу собаку?
По правде, у меня тоже были на этот счет сомнения. Франци проводила большую часть своего свободного времени в нашем кресле или на нашей кровати, встречая каждого чужака, появлявшегося на пороге, дружелюбным помахиванием хвоста, лаяла же она только тогда, когда моя жена садилась к роялю. Более того, она, поскольку наши дети постоянно пичкали ее пирожными и шоколадом, все меньше напоминала собой маленького мордастенького гномика, и все больше — неповоротливого бегемота. А то, что для нее было привычным делом писать именно на ковер, а не в какое-нибудь иное место, подразумевалось само собой. То есть она, действительно, была несколько избалована.
— Полагаю, что нам следует определить ее на какие-нибудь воспитательные курсы, — ответил я на вышеупомянутый вопрос моей жены.
Это я сказал благодаря немецкому сторожевому псу Цулу, обитавшему на нашей улице и ежедневно дважды проходящему мимо нашего дома с Драгомиром, известным дипломированным дрессировщиком собак.
— К ноге! — кричал Драгомир. — На место! Лежать! Стоять!
И большое, тупое животное подчинялось команде, садилось, ложилось и прыгало, как приказано. Все это мы неоднократно наблюдали из окна нашего дома.
— Она превратится из благородного животного в машину, — голос жены наполнился глубоким отвращением.
— В бездушного робота, — подтвердил я, и наши полные любви взгляды обратились к Франци, которая как раз терзала подушку, расшитую драгоценными брюссельскими кружевами, рассыпая ее содержимое по ковру. Вероятно, она не хотела больше писать просто на ковер.
— Сходи, поговори с Драгомиром, — промолвила моя супруга, покачивая головой.
Драгомир, представительный мужчина средних лет, понимал язык животных, как некогда царь Соломон, когда бывал в форме. Правда, с людьми дело обстояло хуже. Он жил в нашей стране всего лишь тридцать лет и потому мог бегло говорить лишь на своем родном хорватском.
— Что это? — спросил он при виде Франци. — Откуда вы это взяли?
— Это не имеет никакого значения, — ответил я со всей имеющейся в запасе сдержанностью.
Драгомир приподнял Франци и вытаращил глаза из орбит.
— Как вы кормите эту собаку?
Я проинформировал его, что Франци четырежды в день получает свой любимый суп и один раз — либо ростбиф с вермишелью, либо ирландское рагу, затем крем-брюле, вафли и турецкий мед.
— Плохо и неправильно, — прорвало Драгомира. — Собака только один раз в день должна получать пищу, один раз — и все! Куда собака делает?
Я не сразу понял, что он имеет в виду. Драгомир выразился более понятно:
— Где писает? Где какает?
— Дома, всегда дома, — с болью пожаловался я. — Только не в саду. Не помогли ни битье, ни уговоры.
— Собака всегда делает там, где пошло с первого раза, — пояснил мне дипломированный тренер. — И как много она до сих пор делала в доме?
— Примерно пятьсот раз.
— Мать моя! Да вам нужно продать собаку! — И Драгомир открыл мне потрясающий факт, что Франци благодаря нашим педагогическим изысканиям, рассматривает сад как наше жилье, а дом — как туалет.
— Но я должен кое-что добавить, маэстро! — пролепетал я. — Мы заплатим вам любую сумму.
Государственный тренер сразу согласился.
— Хорошо, — решил он. — Только прежде нам придется привязать собаку. Я захвачу с собой цепь.
На следующее утро Драгомир появился с невообразимой якорной цепью, прикрепил один конец к черенку метлы, которую он притащил из дальнего угла сада, а на второй конец посадил Франци.
— Ну, вот! Здесь собака должна находиться все время. Раз в день принесите ей немного еды. Только никто не должен подходить к ней.
— Но как бедная Франци такое выдержит? — запротестовал я, громко поддержанный женой и сыном. — Ей нужна компания… Ей нужна любовь… Франци будет плакать…
— И пусть себе плачет, — безжалостно настаивал Драгомир. — Я говорю вам, что делать, вы делаете, что я говорю. А иначе — какой смысл. Тогда уж лучше продайте собаку поскорее.
— Нет-нет, все что угодно, но только не это, — застенал я от имени всей семьи. — Мы будем следовать всем вашим указаниям. Сколько вы хотите за курс?
— Сто пятьдесят без первоначального взноса, — ответил Драгомир, продемонстрировав прекрасный иврит.
Франци начала поскуливать. Уже во второй половине дня весь дом утопал в слезах. Дети бросали душераздирающие взгляды на Франци, на одинокую, голодающую, скованную Франци. Ренана не могла этого долго вынести и улеглась, рыдая, рядом с ней. Амир, протягивая ко мне в отчаянии свои детские ручонки, умолял отвязать бедное животное. Моя жена положила всему этому конец.
— Еще четверть часа, — заявила она мне. — Еще десять минут. Еще пять минут…
— Вот и прекрасно. Пять минут…
Громко лая, Франци ворвалась в дом, прыгала на нас всех, без конца заботливо суетилась, провела ночь в детской комнате и, насытившись пирожными, шоколадом и тапочками, уснула в кроватке Амира.
Утром зазвонил телефон. Это был Драгомир.
— Как собака ночевала?
— Все в самом лучше порядке, — ответил я.
— Лаяла сильно?
— Да, но вполне терпимо, — и я попытался помешать Франци, сидящей у меня на коленях и собиравшейся насладиться моей оправой для очков.
Драгомир настойчиво внушал мне, что в первый период дрессуры следует особенно точно соблюдать все его предписания. Как раз сейчас самое важное — это железная дисциплина.
— Полностью с вами согласен, — поддакнул я. — Можете на меня положиться. Раз уж я столько денег трачу на дрессировку, хотелось бы и результаты увидеть. Я же не настолько бестолковый.