— Здесь все, Джо. Снимки людей, адрес мотеля, номера и марки машин — данные двухдневной давности. Снимок и адрес дома, в котором бывает их главный. Те трое, которые нужны мне больше остальных — помечены цифрами по степени важности. И двести тысяч, как мы договаривались.
— Ровно через неделю приезжайте сюда, Олли, в это же время. Если меня не будет, значит, я буду на следующий день или через день — скорее всего, я буду, но вдруг дело чуть затянется. Вы же сказали, что у меня семь — десять дней, так?
— Уже на один меньше, — улыбаюсь ему.
— О’кей. И… Я надеюсь, вы не будете потом со мной шутить, а, Олли?
— Я похожа на человека, который будет шутить? — отвечаю вопросом на вопрос, понимая, что этого вопроса недостаточно, чтобы развеять его сомнения.
— Люди странные, Олли. Джим мне ничего не сказал про вас, кроме того, что вам можно верить и что он за вас ручается, а я не выяснял — но просто хотел бы вам сказать, что если….
— Не надо об этом, Джо, я знаю правила игры, и очень неплохо знаю…
А пять минут спустя, когда сижу у стойки бара, поглощая вторую подряд рюмку текилы — в конце концов, у меня праздник сегодня, имею право отметить, — мне вдруг приходит в голову мысль, несколько омрачающая этот праздник. А точнее, говорящая о том, что праздник этот чересчур многогранен. И что если этот Джо выполнит мой заказ — это будет победа, но Пиррова победа?
Почему? Да потому, что уйдут одни неприятности, очень и очень серьезные, но зато появятся другие, которые могут в любой момент перерасти в нечто большее. Потому что ничто бесследно не проходит, это не кино и книга, это жизнь, а значит… А значит, до конца дней своих я должна помнить о том, что слишком много знает обо мне мистер Ханли, и этот Джо, и другие люди, которых он привлечет к этому делу, и в любую секунду, в любой день все может рухнуть — вся моя карьера, мое будущее, вся моя жизнь. Потому что когда-то мистеру Ханли понадобятся деньги, и он обратится ко мне, зная, что я не откажу, или он ляпнет кому-нибудь, о какой услуге просила эта миллионерша и что она нашла кого-то другого, когда он отказал. Или полиция может арестовать Джо — не сейчас, когда-нибудь, за что-то другое, — и он заодно выложит все про меня.
Да неважно, как это может произойти, — главное, что может и я не застрахована от того, что завтра, или сегодня, или через пять минут, или пять лет в мою дверь не позвонит полиция и не упечет меня за заказ убийства лет на восемьдесят восемь. Здесь любят такие идиотские сроки, и весь остаток жизни — а я надеюсь, что у меня большой остаток, мне двадцать три года всего — я буду жить и оглядываться. Нет, я не сойду с ума, я смогу убрать эту мысль очень глубоко и далеко — но это может произойти, не говоря о том, что после убийства Ленчика могут явиться за мной другие люди, тот же местный мафиози Берлин. Да даже может быть такое, что кто-то из моих охранников прочитает в газете об убийстве группы русских мафиози, и увидит их фото или репортаж по ТВ, и вспомнит, что я ними встречалась трижды и что незадолго до их смерти я поехала в дискотеку, почему-то с сумочкой, которую забыла и за которой возвращалась, словно не зная заранее, понадобится ли мне ее содержимое, и все сопоставит.
А значит, выигрываю я только одно — рассчитываюсь за смерть Яши, плачу, так сказать, по счетам. Выигрываю сегодня — не зная, что будет завтра, то есть все равно мне надо отсюда уезжать, и чем быстрее, тем лучше. Надо бросить все, что было здесь, оставить позади чуть больше года прекрасной и два месяца очень неприятной жизни. Прощай, Америка, прощай, Голливуд, прощай, все хорошее, что было здесь, — и все мои воспоминания, связанные с Лос-Анджелесом.
Грустно становится, и даже очередная рюмка грусть не растворяет. Что ж, такая карма мне выпала — после года счастливой жизни с тобой и года несчастливой вынуждена была уехать из Москвы, а теперь вот должна уезжать отсюда. Оставляя позади очередной этап, кусок прошлого, в который уже не вернусь, с которым расстаюсь навсегда. Только в этот момент понимаю, что я очень люблю Лос-Анджелес и хотела бы жить здесь и жить — только вот поздно уже.
Был ли другой выход? Был, конечно, — отдать Ленчику деньги. Неважно, вышло бы так или нет, — я ведь думала уже, что он, скорее всего, убрал бы меня все же, не сразу, через пару месяцев, или дальше бы рвал из меня бабки, — но предположим, что вышло бы. И я могла бы существовать по-прежнему, существовать спокойно — потеряв при этом лицо. Никто бы об этом не узнал, а кто узнал бы обо всей ситуации, сказал бы, что я поступила правильно, — но я бы всегда помнила, что совершила, и поэтому для меня это был бы не выход. Уж лучше сохранить лицо, и не просто сохранить, но отплатить кровью за кровь близкого человека, а возможно, двух — и бежать, и скрыться, все бросив.