Вот тут, на этом снимке, девочки в костюмах. Ее, Жофики, здесь нет, потому что она была всего-навсего в матроске, и вообще кассиров никогда не фотографируют. Тетя Лембергер тогда уже достала деньги, чтобы уплатить за билет, но вдруг увидала Вики и шепнула тете Келемен: "На этот раз ей, может быть, удастся" – или что-то в этом роде, и обе засмеялись. Потом тетя Келемен тихо сказала, что Вики настойчива. Обе мамаши спрятали входную плату, а билеты забрали. Жофика думала о их разговоре и потому забыла напомнить о деньгах.
Какая красивая была Марианна в белой тюлевой пачке, и как забавно постукивали носки ее пуантов! Тогда и Жофи захотелось сделаться балериной. Она не отрываясь смотрела на Марианну: даже не верится, что эта чудесная, ловкая девочка – ее двоюродная сестренка! Жофи так растрогалась, что пришлось опустить глаза, потому что они налились слезами. А когда она их опустила, то случайно увидела, как дядя Калман вложил в руку Вики что-то вроде папироски. Вики сжала пальцы и продолжала делать вид, что внимательно следит за танцем Марианны. На самом деле она не следила, она даже не видела сцену и только притворялась, что смотрит. Следующим номером выступала Дора. Ей сильно хлопали. Дядя Калман дал Доре в точности такой же кусок торта, как и Марианне. Потом заметил Жофи и виновато покачал головой. Все-таки он хороший человек, и Жофи его любит. Ему, видно, стало очень неловко, что позабыл о ней: ведь как-никак она родственница. Правда, Жофи не выступала, была только кассиром, причем кассиром никудышным, но дядя Калман все же вернулся в буфет и купил ей пирожное – торта уже не было. Зато дядя Калман принес ей еще и шоколадку. Марианна съела торт и спокойно стояла, дожидаясь, чтобы все ее поздравили. Жофи же, мигом проглотив пирожное, побежала искать Дору. Но ее нигде не было. Жофика наткнулась на Дору в туалете: облокотившись на батарею, она угрюмо глядела вниз, во двор.
Жофика не решалась заговорить с ней. Она только разломила шоколадку пополам и протянула ей одну половину. Тогда Дора повернулась вдруг к ней и выбросила свою долю шоколада в корзину. Жофи испуганно склонилась над корзиной и на дне ее увидела Дорин кусок торта, тот самый, который дал ей дядя Калман. Чудесное лакомство с толстым, нарядным слоем крема лежало среди мусора. Дора снова оперлась на батарею, а Жофика не знала, как быть. Потом решила и свою долю шоколада тоже бросила в корзину. Тогда Дора прижалась щекой к ее лицу и некоторое время простояла так, затем сорвалась с места и умчалась. Жофи удалось догнать подругу только в классе. Там уже вовсю танцевали. Вики завела граммофон, и Дора, низко поклонившись, пригласила танцевать Кати Лембергер.
Като покончила со стиркой и стала развешивать на кухне белье. Квартира большая, а помощи никакой. Да и кому здесь дело до того, что она сама должна со всем управляться, даже со стиркой на целую семью? Марианне она ни за что на свете не позволит заниматься хозяйством. Девочке на роду написано блестящее будущее. Может быть, она станет знаменитой артисткой, пусть учится. А она уж как-нибудь сама дотянет лямку. Как болит поясница, если долго стоять, наклонившись над корытом! С трудом удается распрямить спину. Маленькая Марианна – та даже и не подозревает, как тяжело ее матери. Зайдет в кухню за чем-нибудь, посмотрит на мать широко открытыми глазами, повернется и идет прочь. Если бы она не была такой глупышкой, то наверняка подошла бы к матери и помогла ей. Но дочери она ничего не скажет, боже упаси! А эта Жофи вышла на кухню без всякого зова и уже подает ей белье своей неловкой перевязанной рукой. Она ничего девочка, только больно уж не приспособлена к жизни, какая-то лишняя в ней. Таких, как Марианна, пожалуй, нет больше, с ней сравнивать не приходится. Если сравнивать ее с Дорой, то за одну такую девочку, как Дора, – хотя Като содрогается при мысли о ней, – можно отдать сотню таких детей, как Жофи.
Жофика протянула оставшуюся простыню. В последний раз они были втроем на этой кухне: Марианна, Дора и Жофи. Все трое выбежали сюда из комнаты, потому что там разыгрался скандал. Марианна осталась бы. Это Доре вдруг захотелось пить во что бы то ни стало. В то время Дора уже реже приходила к тете Като. Если подруги хотели видеть ее, то сами шли к ней, хотя у Доры они чувствовали себя очень неловко – квартира Вадас была постоянно увешана сохнущими шарфами. "Марианна, сделай что-нибудь!" – сжимая стакан в руках, сказала Дора. Жофи боялась поднять глаза: голос Доры дрожал. "Ты слышишь, Мари? Сделай что-нибудь! Мне одной не справиться".
Марианна потянулась, встала на цыпочки, зачем-то дернула веревку, на которой сохло белье, потом повернулась на носке, согнула колени и снова выпрямилась. "Оставь меня в покое. Я об этих вещах ничего не знаю". Марианна не сказала, о каких "вещах", но было ясно, что она лжет. Дора не проронила больше ни слова и стала собираться. Марианна вынесла учебники на кухню: в комнате стояла такая ругань, что о занятиях там не могло быть и речи. Марианна уже знала, что есть надежда попасть в Германию. Только для этого надо быть отличницей, иначе вместо нее может поехать Лембергер или Анна Биро. Но она и не думала им уступать. Вдруг с треском распахнулась дверь: выбежала тетя Като, а за ней дядя Калман. Он промчался прямо к выходу и бросился вниз по лестнице. Тетя Като схватила Дорину красную жакетку, швырнула в Дору и закричала, что она может идти вместе с дядей Калманом, им по пути. Потом прижала к себе Марианну, начала ее целовать и зарыдала. Марианна постаралась прикрыть собой учебник, чтобы слезы не попали прямо на книжки. "Агнец ты мой! – рыдала тетя Като. – Моя голубка, сиротка ты моя бедная…" Жофике захотелось поскорее уйти отсюда и догнать Дору. На лестнице никого не было. Она оглянулась и увидела, что Марианна, все еще держась за свои книги, смотрит на нее, и взгляд у нее такой, как бывало в классе, когда отвечала Ева Киш: нетерпеливый и скучающий. Жофика выбежала на улицу. Красная жакетка Доры мелькала уже далеко впереди. Дяди Калмана рядом с ней не было. Жофи бросилась за Дорой и принялась кричать ей вслед изо всех сил. Но красная жакетка все больше удалялась и вскоре совсем исчезла за углом.
За разбитую колбу Жофи нисколько не попало.
Как только мама вошла, Жофика тотчас же протянула ей пустой футляр от термоса. Мама взглянула на ее виноватое лицо, на завязанный палец, и ей все сразу стало понятно.
Юдит Надь некоторое время бессмысленно смотрела на пустой футляр. Его не стало так же, как не стало Габора. Это казалось естественным. Термос напомнил ей о воскресных днях, проведенных вместе с Габором на берегу Балатона или в горах, о кёрёзёте[3], который она доставала из этой самой коробки ножом и, накладывая на маленькие ломтики хлеба, кормила по очереди Габора и Жофи.
Несчастная крошка все роется в старых вещах, ищет следы своего отца. Когда Жофи увидела, что прощена, ее лицо просияло: из-за туч страха и сознания вины выглянула светлая улыбка. Так девочка улыбалась раньше только отцу. Габор называл эту улыбку "страшно-хорошо-когда-меня-понимают". Теперь она и на нее смотрит с тем же выражением. Что за грязная тряпка у нее на пальце!
Ей действительно было запрещено самой лазить в шкафчик с медикаментами, но этот запрет, конечно, не мог относиться к бинту и йоду. Ну да все равно, она сама завяжет ей палец. Разумеется, не так умело, как Габор, но главное, чтобы было чисто. Сегодня она не позволит Жофи мыть посуду, хватит с нее, если перетрет чашки.