Марта так беспокоилась о Доре, что в субботу, захватив пьесу о Петефи, сама пошла к Вадасам. Но в квартиру ей попасть не удалось. На звонок никто не вышел. Дворничиха сказала, что Вадас сразу же после обеда ушла из дому. Возможно, Дора действительно лежит и ей нельзя вставать с постели, вот она и не открывает дверь. В понедельник Надо будет снова послать к ней Такач и узнать о самочувствии девочки. По пути домой Марта встретила Фехервари из райсовета. Она попробовала заговорить о Доре, но, как и предполагала, Фехервари сказал, что нет никаких формальных оснований для юридического вмешательства. Если бы опекун допускал противозаконные действия, можно было бы отнять у него ребенка и официально назначить другого опекуна. Но у Марты ведь нет таких доказательств. Да, Марта сама все это понимала, и все же она надеялась, что существует какое-нибудь новое, подходящее для данного случая решение.
Фехервари ушел. Марта Сабо подошла к ларьку на углу улицы и купила себе фруктов. Вечер был теплый, тихий. Захотелось отдохнуть, посидеть на скамейке перед школой. В учительской еще светилось окно. Вскоре свет погас и из дверей вышел Хидаш. Секей запер за ним дверь. Хидаш не заметил Марту. Он некоторое время задумчиво постоял у школы, закурил и медленно пошел в противоположную от своего дома сторону. Так Хидаш и не сказал ей того, что хотел сказать в прошлый раз. А ведь заходил в школу и вчера и сегодня. Интересно, чем он занят в субботние вечера?
Марта любит эту площадь. Она со всех сторон окружена домами и поэтому кажется уютной и спокойной. У школы бьет фонтан – тоненькая струйка; мраморная Илушка[6], стоя на коленях, полощет в воде белье… И клены, большие старые клены. Весной вся земля вокруг бывает покрыта плотным слоем липких двухкрылок. Даже старшеклассники любят наклеивать их себе на носы.
Загудел колокол. Здесь, на площади, звук его всегда гуще и плотнее, чем в других местах. Небо еще слепило синевой, летом оно всегда казалось выше, чем зимой. Постепенно люди, отдыхавшие рядом на скамье, стали расходиться по домам. Скоро совсем стемнеет. В окнах зажжется свет, и семьи усядутся ужинать. Эта площадь совсем не похожа на другие площади столицы. Она настороженная и чуткая. Все-таки почему Дора Гергей не пришла за материалом для постановки?
Пожалуй, в этих домах не найдется квартиры, где бы у нее не было знакомых. Уже поздно. Магазины и мастерские окончили свою работу, иначе кто-нибудь оттуда непременно пожелал бы ей доброго здоровья, например отец Манци – сапожник Эрдеи или зеленщица – мать Мари Мучи. В столярной артели бухгалтером работает Аннуш Тот, в парикмахерской заметает упавшие волосы Юли Чато. Знает она и ученика из продуктовой лавки, и кассира кондитерской, он учился у нее когда-то. Восемь лет работает Марта в этом районе. Ева Инце родила недавно сынишку, уже второго.
Решено, она выкурит еще одну папироску и потихоньку будет двигаться к дому. Вон то большое здание, крыша которого видна даже отсюда, с площади, – райсовет, а там, на улице Зёльдфа, в двухэтажном доме, жила прежде Жофика со своими родителями. Дом, где квартира Халлеров, отсюда не виден, а улица Катона тянется параллельно школе, только с противоположной фасаду стороны. На улице Катона живут Йошка Хидаш и Кати Лембергер. Интересно, где проводит вечер Вики и как чувствует себя Дора?
Школьный подъезд вдруг осветился. В такой поздний час это было необычно, и Марта насторожилась. Парадная дверь распахнулась, и вышел Секей. Долгое время больше никто не показывался, но вот в слабом свете лампы Марта увидела белую как лунь голову Понграца. Секей хотел поддержать больного старика, но тот отстранил его. Опираясь на палку, Понграц с трудом волочил свою скованную гипсовой повязкой ногу. Старик шел медленно, очень медленно, но все же шел. Секей крикнул ему вслед, что через полчаса выйдет за ним, и захлопнул дверь. Старый Пишта узнал Марту лишь тогда, когда уже опустился рядом с ней на скамью. Они поздоровались. По-видимому, Понграц не был рад встрече, но все же решил остаться.
– Лучше бы вы в полдень выходили. Вам на солнце побыть надо, – сказала Марта, – солнечные лучи для вас необходимы.
Понграц помолчал, затем ответил, что днем на площади полно народу. А он не любит, когда на него глазеют. И что за интерес людям разглядывать хромых? Потом старик заговорил о погоде. До чего же тепло на дворе, прямо не верится. В его квартире внизу холодно и сыро, как в склепе.
Марта Сабо спросила, как у него нога. Оказалось, что старик назначен в понедельник на комиссию. Гипсовая повязка у него "ходячая", так что карету скорой помощи за ним не пошлют – сам добирайся, как знаешь. Ладно еще, что поликлиника не так далеко.
– Вам девочка поможет, – попыталась успокоить его Марта.
– Ей надо обед варить, – проворчал старик и внезапно посмотрел на Марту, словно что-то вспомнил.
– Вы, барышня-учительница, только учите Жофику или еще и классным руководителем ей приходитесь? – спросил он.
– Да, она в моем классе.
– Что ж тогда не смогли проследить, чтобы этот пьяница не тревожил ее?
Знать бы, о чем он! И опять этот колючий взгляд! "За что вы там наверху только деньги такие получаете?" Он так на нее смотрит, когда прикрепляет в классе оборвавшуюся грифельную доску или вставляет разбитое стекло. Она сидит на кафедре и, по мнению Понграца, палец о палец не ударяет. У Понграца сейчас было такое выражение лица, словно он хотел сказать: "Только и знаете, что бегать по домам да совать свои носы в дела бедных людей, а когда людям помощь нужна, лишь глаза таращите и ничего толком не можете сделать".
Марта должна была признаться, что не понимает, о чем говорит Понграц. Старый Пишта отыскал трубку. Теперь-то он уже глядел веселей. Ему обычно доставляло удовольствие, когда он знал то, чего не знали другие, и особенно если был осведомлен в чем-нибудь лучше учителей.
– Этот пьяница-бездельник по целым дням не вылезает из корчмы, а девочка домой боится идти. В понедельник у него проверка. Ежели он не окажется на месте, его могут выгнать с работы.
Кого? Откуда? За что?
– Вот о чем надобно думать, а вы только и знаете, что грамматике учить, – все больше распалялся старик. – Бедняжка с пеленок зарабатывает себе на хлеб, и мать еще, как назло, увольняют с фабрики. Или, барышня-учительница, вам неизвестно, что мамаше той сделали под козырек: скатертью, мол, дорога? Ни отца, ни денег у них нет, а этот тип пьет.
Что делать? Марта просто растерялась. Жофи не лжет, она никогда не лгала. Ее работы по венгерскому языку – толковые и сухие, у нее нет никакого интереса к гуманитарным наукам. На выдумки способны скорее дети, имеющие литературные наклонности. Какой-то абсурд. Не может быть, чтобы Жофика выдумала такую чушь, что мать ее работает на фабрике и прочее… И насколько ей, Марте, известно, в Будапеште у Надей только один-единственный родственник – Халлер, при чем тут какой-то пьяница? Глупости все.
"Сидит и глаза пялит, – подумал Понграц. – Опять же оклад, считается лучшим учителем, а сама не видит, что под боком творится. Бедная девчонка, бедная сиротинушка! Коли уже с понедельника такое начинается, воображаю, что там делается сегодня! Ведь суббота есть суббота, даже для таких вон, как Хидаш, который вместо вина молочко пьет. Скажите пожалуйста, с дамочкой прогуливается, да еще с молоденькой! Ох и не понравится это барышне-учительнице! Хорошо хоть со мной так заговорилась, не видит и не слышит ничего вокруг. Авось пронесет".
Но Марта заметила Хидаша. Он был со старшей дочерью Лембергер, она училась в институте. У девушки такие же льняные волосы, как и у младшей сестренки, только глаза другие, серые. Волосы носит "конским хвостом", платье в крупный горох. Алиса Лембергер. Вот девушка споткнулась, Хидаш удержал ее за локоть, и дальше они уже пошли под руку.