Ахмед у нас прагматичный, не то что остальные члены семьи. Осмотрительность сочетается в нем с твердостью. Еще мальчиком он решил не следовать путем нашего отца. Когда он впервые сказал мне об этом, я ушам не поверил. Мне было четырнадцать, Ахмеду — двенадцать. Был яркий солнечный день, щебетали птицы, журчали речки. В горах таял снег. Мы шли проведать нашего приятеля Джалала, который пас овец на склонах долины. К тому времени как добрались до места, оба изрядно запыхались. Мы остановились полюбоваться лавровой рощей, утопавшей в розовых цветах. Потрясенный этим зрелищем, Ахмед распростерся на сырой земле, лицом к небу. Щурясь на солнце, он сообщил, что не хочет быть уличным рассказчиком — его привлекает нечто совершенно иное.
— Что же именно? — спросил я.
— А, пока не придумал! — нетерпеливо отвечал Ахмед. — Просто не хочу рассказывать истории, и все. Ты же знаешь, как не по сердцу мне болтовня. Я буду несчастен, если выберу это поприще.
— Ты слишком молод, чтобы так далеко заглядывать, — небрежно сказал я. — И давай-ка лучше к этому разговору через годик вернемся. Сейчас нет смысла продолжать.
Ахмед повернулся на бок и стал смотреть на долину, где, словно на шахматной доске, розовые цветущие квадраты перемежались зелеными лиственными.
— Правда, красиво, Хасан? Такая упорядоченная красота, просто глаз отдыхает. Как по-твоему, похоже на мозаику зеллий?
— Действительно, очень красиво, — согласился я.
— Как думаешь, на мозаиках можно зарабатывать?
— В смысле, если самому их делать?
— Ну да.
— Думаю, можно. Это достойное ремесло.
Ахмед на секунду словно забыл о моем присутствии. Затем резко сел.
— Тогда решено! — воскликнул он. — Теперь я знаю, чем хочу заняться. Я выучусь делать зеллий.
— На это потребуется не один год, — заметил я.
Сквозь полуопущенные веки Ахмед рассматривал свои ладони.
— Как ты думаешь, Хасан, у меня получится? Сумею я овладеть искусством зеллий? В Марракеше я слышал разговоры маалемов. У них для каждого орнамента свое название: «перевернутые слезинки», «куриные лапки», «воловьи очи»… Это как стихи, правда? — только еще лучше. — Глядя на многоцветную мозаику лепестков, Ахмед проговорил почти с тоской: — Хочу делать что-нибудь руками — не важно, что именно.
Я уставился на брата, растроганный его порывом, но не представляя, как реагировать.
Шесть лет спустя этот разговор имел продолжение. Застигнутые врасплох упрямой решимостью Ахмеда, мы с отцом не нашли в себе сил напомнить ему, что принадлежим к племени берберов, обитателей Атласских гор, а берберы от века не занимались изготовлением мозаик. Это искусство всегда было востребовано аристократами — мозаики зеллий украшают роскошные дворцы на севере страны. Лично я не любитель мозаики — на мой вкус, слишком много деталей, слишком много виньеток. Вдобавок — на это я особенно упирал — зеллий не является частью нашей культуры. Даже в самом крупном городе, Марракеше, люди предпочитают покрывать полы раствором на основе извести, что гораздо скромнее. Поверхность получается либо шероховатой, довольно грубой — такой раствор называется «десс», — либо более гладкой, за счет раствора под названием «таделакт» — эта техника характерна для зажиточных домов. Иными словами, если Ахмед всерьез надумал стать маалемом, ему придется уехать на север, в Фес, где учат искусству мозаики.
Ахмед стоял босой, штанины болтались на тощих ногах. Солнечный свет усиливал белизну стен и полов, покрытых раствором на основе извести. Я превозносил достоинства такого рода простоты; Ахмед равнодушно слушал.
— Раз так, поеду в Фес, — подытожил он.
Отца чуть удар не хватил.
— Ты, значит, хочешь жить среди этих заносчивых арабов! — бушевал он. — У них одни деньги на уме, а культуры отродясь не бывало!
Ахмед рассмеялся;
— Культура, отец, у них такая, какая тебе и не снилась. Впрочем, ты сам знаешь.