— Да, понятно, — с уверенностью отвечал я. Набиль казался довольным своей речью, но усталым.
— Кстати, Хасан, — проговорил он полушепотом, — куда я стою лицом? А то я что-то запутался.
— Ты стоишь лицом к мечети Кутубия.
— Отлично, — улыбнулся Набиль. — С тех пор как меня постигла слепота, я частенько брожу среди книжных развалов — тех, что под стенами Кутубии.
Глаза мои округлились.
— Но ведь манускрипты здесь перестали продавать задолго до нашего с тобой рождения, Набиль! — воскликнул я.
— Знаю, знаю, — безмятежно отвечал Набиль. — Тем интереснее мои прогулки. Видишь ли, Хасан, одно из странных преимуществ моего состояния заключается в том, что я, живя на границе пустыни, могу все свое время проводить здесь, поблизости от Джемаа. В конце концов, что она, как не огромная библиотека, а каждый ее обитатель — книга? Я брожу по Джемаа, собираю сырье для размышлений, а потом возвращаюсь домой, где остаток года читаю собранные материалы.
— И меня тоже читаешь? — спросил я, заинтригованный.
Набиль обратил на меня взор абсолютно белых глаз.
— Тебя — постоянно, — отвечал он. — Твое тело подобно, лампаде; во тьме я различаю много таких лампад. Я вижу, как по Джемаа бродят мертвые — они заявляют о своем присутствии целым рядом примет. Вот почему я уверен; реальность, которую показывают нам глаза, не имеет значения; значимо нечто совершенно иное.
— А тебя не страшат образы, являющиеся тебе?
— С чего бы им меня страшить? Страх — это напрасно потраченный миг уединения. А еще страх порождается неправильным представлением о смерти; смерть же давно потеряла надо мной власть.
Я задумался; мысли перекинулись на другой вопрос, давно уже меня занимавший. Теперь я задал его вслух:
— Скажи, Набиль, почему ты живешь отшельником? Что за демоны прогнали тебя к границе пустыни?
Набиль застенчиво улыбнулся.
— Неужели непонятно? Нет никаких демонов. Просто я наконец нашел себе место.
— Место и женщину?
В знак согласия он наклонил голову:
— Да, и женщину.
Амидаз
Тут снова раздался голос настырного кузнеца, и на сей раз в нем слышалось немалое смущение.
— Все-таки я не понимаю, зачем они опять пошли на площадь. Они что, судьбу искушали?
Набиль выслушал со скучающей улыбкой и отвернулся к мечети Кутубия.
— Возможно, — отвечал он.
По лицу его пробежала тень.
Последовало продолжительное молчание. Незрячий взор был устремлен на мечеть. Наконец я спросил Набиля, о чем он думает.
— Я думал, что в жизни самое главное — выразительная смерть. В конце концов, остальное — пустяки.
— Как так?
Набиль помолчал еще с минуту.
— Возьми, к примеру, моего деда. По большому счету его прижизненные успехи ничтожны, смертью же своей он все искупил с лихвой — по крайней мере в моих глазах. — Голосом, глухим от скорби, Набиль добавил: — Возможно, поэтому и мне было напоминание о доме, что остался в долине Зиз. Я думал: какие они, финиковые пальмы, сгибаемые ветром пустыни? Я покинул родной дом в восьмилетием возрасте. То был приют любви и счастья.
Набиль не сводил незрячих глаз с мечети.
— Друг мой, что видишь ты там? — спросил я.
— Я вижу зной, что продолжается многие дни. Я вижу желтые ости под сенью пальм. Самые высокие пальмы достигают тридцати метров. Плодородны земли Тафилалета! Не зря мою родину называют Месопотамией Северной Африки. Среди пустыни мой Тафилалет подобен зачарованному саду.
— Я был бы рад когда-нибудь отправиться туда вместе с тобой, — улыбнулся я. — Поглядеть на твой старый дом, побеседовать о твоем дедушке.
— Там ничего не осталось, Хасан. Крыша уже два года как провалилась. Стропила догнивают меж стен из красной глины, сами же стены день и ночь пожирает ветер. Ставни треугольных окошек болтаются на сломанных петлях; оконные рамы, когда-то выкрашенные индиго, рассыпались в прах. В потолке дыра, сквозь нее в дом летит песок. Фонтан во внутреннем дворике полон глины и грязи, оплетен плющом. Дом охвачен распадом, обречен. Мертв. А виновник — я. Я должен был жизнь положить на то, чтоб спасти наследие, но, подобно своему отцу, покинул Тафилалет. Я жил припеваючи в Марракеше, в то время как дом моих предков рушился моим небрежением.