— Никто не виноват, — убежденно сказал я. — У тебя своя жизнь; ты шел на зов мечты.
Набиль подался вперед, лицо его теперь освещал костер.
— Ты хороший друг, Хасан, но даже тебе не под силу избавить меня от тяжкого бремени прошлого. Это к вопросу о судьбе и жребии. Таков уж миропорядок. А слепота в определенном смысле — благословение. Ибо я могу одновременно быть и здесь, и там, и везде.
Набиль выпрямился и невидяще уставился вдаль.
— И детство мое благословенно. Оглядываясь назад, я говорю судьбе «спасибо». Может, потому и тешусь воображаемым возвращением. Тогда, в детстве, я стольких нюансов не замечал. Теперь — замечаю. Рано утром я выхожу на прогулку в сопровождении ветра. Мы спускаемся к реке Зиз, на берег с густой травой. Встает солнце; от влажной земли исходит пар. Мы идем лугом, трава высокая; идем к дому. В апельсиновых рощах растут гранатовые и инжирные деревья. Мулы машут хвостами, отгоняют целые рои черных мух. Процессия муравьев движется по длинным коричневым стеблям дурмана. Красные глиняные стены испещрены капельками воды. В рассветном тумане гуляет эхо.
Набиль глубоко вздохнул. Глаза его были прищурены, как у человека, который глядит на солнце.
— А вечером, — продолжал Набиль, — тени плотные, глухие, и яркий день ищет покоя у реки. Сумерки пропитаны запахом воды и влажной земли. Воздух прохладный, невесомый. Небо полно звезд. Самые высокие пальмы подобны черным штрихам, что нанесла ночь.
Набиль улыбнулся, облизнул губы, словно хотел ощутить, каков влажный воздух на вкус, — а губы были сухие, потрескавшиеся.
— Вот чего — и многого другого — я прежде не замечал. Люблю подробности. Ибо самые простые вещи приносят великую радость.
— Скажи, Набиль, эти образы родились в тебе, потому что ты обратил лицо к мечети?
— В молитве есть истина, в мистицизме — смысл. По крайней мере так учат величайшие поэты, что скрываются под личинами рек, гор, океанов и ветров.
— Вот тут я согласен с тобой, Набиль.
— Это хорошо, ибо я часто думаю, а не так ли ты сочиняешь свои истории, не пытаешься ли, подобно мне, укрепить камнями зыбкий предел мира?
— Именно так, — отвечал я.
— Вижу. Разве это не прекрасно? Разве не прекрасно этим тешиться?
Набиль опустился на колени перед костром.
— Я не рассказывал, как однажды, в детстве, в комнату ко мне влетел орел? То была огромная птица. Размах крыльев превосходил раскинутые руки моего деда. Орел гнался за голубем, которому в последний миг удалось спастись. И вот орел лежал на полу не шевелясь. Одни только глаза были у него живые. И в них отражались все краски мира.
Набиль выпростал руки из-под накидки, раскинул как мог широко. И стал медленно их раскачивать. Он превратился в орла. Встал на ноги, выпустил когти. Мы смотрели как зачарованные. Спокойно, неспешно он выгнул крылья, поднялся в воздух и, подобно паруснику, выплыл за окно.
И взмахнул рукой.
— Слушай речь ветра!
— Что говорит ветер?
— Тише, тише! Ветер делает дыру в небе — дыру, сквозь которую годы потекут вспять. Пока что дни не спрессованы в плотную массу, но состоят из отдельных образов подобно облакам, и ветру должно вращаться, покуда не станет он тонок и остер, как ятаган времени.
Свидетельство в поэтической форме
Наступила полночь — час, когда время на площади Джемаа останавливается.
Уличный рассказчик Хасан Эль-Мансур, живший в шестнадцатом веке, в своих незабываемых хрониках под названием «Простые истории с Джемаа» так описывает полночь на площади:
«Тени деревьев пересекали Джемаа подобно копьям. Воздух благоухал морозом; легкий ветер принес его с гор. Небо было ясное, луна — ослепительная. Облака ушли, за ними открылись мириады звезд. По небу бродил Орион со своими Гончими Псами, появились Близнецы, Рак и Лев. Млечный Путь просачивался в их сердца, теплой волной омывал спины и чресла. Их кровь пульсировала в такт ритмам Джемаа. Барабанный бой отражался эхом от небесной тверди, и дрожала твердь, и проливала на землю семя. Площадь начала вращаться вокруг нас, накренилась и стала подниматься к звездам. С домов медины плавно съехали крыши. Джемаа взмыла над черными отрогами гор, миновала Сатурн, Юпитер, самые отдаленные от Солнца планеты. Семь звезд пришпилили Джемаа к небосводу, туда, где ей и надлежало быть. И вдруг она съежилась, свернулась до размеров песчинки».