— Музыканты исполнили уже четыре или пять песен, когда появились эти ваши чужестранцы. И сразу стали демонстрировать неуважение. Для начала они растолкали народ локтями, чтобы пройти в первый ряд. Я оказался от них поблизости. Женщина мне с первого взгляда не понравилась. У нее глаза были безумные. Она ко мне повернулась и ляпнула что-то про красную луну. Терпеть не могу, когда со мной заговаривают незнакомые женщины, поэтому и не ответил. Уже само ее присутствие на площади в такой час было возмутительно — я ничуть не удивился, когда заметил, что на нее пялятся.
Чужестранка слушала-слушала, да и давай двигаться под музыку. А уж когда она вздумала бедрами качать, я отошел — очень противно стало. По-моему, у нее о стыдливости ни малейшего понятия. Телодвижения такие блудливые, да вдобавок не в склад не в лад. Словом, она сама нарвалась, потаскушка; впрочем, они все такие, что европейки, что американки. А этот ее так называемый муж! Ноль без палочки, вот он кто. Знай помалкивает, пока жена себя напоказ выставляет.
Так вот, я смотрел на ее ужимки и все думал, до чего же эти иностранцы нашу культуру не уважают. Понаехали и рисуются тут перед нами, перекраивают на свой лад. Мы для них непознанная земля, чистая доска — навязывай обычаи сколько влезет. И мы не лучше — попустительствуем. Вечный позор на наши головы!
Что происходит, когда женщина так себя ведет, как вы думаете? У мужчин мозги плавятся, вот что. Низменные желания их одолевают. Они уже ни слов не слышат, ни музыки — только пульсирующий ритм. А ритм постепенно превращается в нечто иное — в тупой зуд. Сердца у людей ноют, лица темной кровью наливаются.
Так что нечего винить наших в том, что после случилось. Эта женщина недостойна уважения. Плясала в пыли, как животное! К тому времени в середку вылезти успела. Вертится: то перед одним мужчиной остановится, то перед другим, — провоцирует. Она будто дров в огонь подбрасывала, на слабо брала.
Только мужчины не двигались. Они на красную луну глядели. В воздухе горечью пахло — у крови такой запах. Раис уже на визг перешел, а мы его, можно сказать, не слышали.
И тут женщина туфли скинула и волосы распустила. Босые пятки по земле затопотали. Так некоторые животные топают, когда ночью в пустыне на водопой торопятся. Или когда у них течка. Они так самцов приманивают, им прямо сразу подавай. И в этом случае на зов откликнулись немедленно. В два прыжка к чужестранке подскочил мужчина и в воздух ее поднял. Я его знаю — он из Аль-Симары, плетением корзин зарабатывает. К нему еще несколько человек присоединились. Плясали как медведи, а женщину с рук на руки передавали. Муж было рот раскрыл, да только кто его слушал? К нему просто спиной повернулись. Тогда он попытался освободить ее, завязалась драка, в темноте что-то сверкнуло. Мужа ударили железным крюком, он на земле растянулся. Пополз на коленях. Они его — по голове, по шее, по плечам да по рукам. Женщина завопила, ее отпустили. Она на землю шлепнулась. Сидит, молчит, зубы стиснула, рот весь в слюне. Я думал, прямо тут и окочурится.
Вдруг раздался свист. Со всех сторон замелькали тени. А в следующий момент нас уже несколько десятков полицейских окружили. В кольцо взяли. Кое-кто пытался свалить, да полиция не дремала. Все забегали, засуетились, а потом раз — и тихо. Я лично не дергался: в сторонке стоял да посмеивался. Черное дело под темным небом. Туман спустился, густой, липкий, тяжелый от красноватых теней.
Тут-то мы и услышали дикий вопль. Он тишину вскрыл как нож. Так дикие звери вопят. Оказалось, это чужестранка. «Что, — кричит, — вы с ним сделали? Сукины дети!»
А ведь уже все стихло. Полиция было уехала, теперь вернулась. Мы не знали, что делать, как реагировать. Стали искать чужестранку. А туман на Джемаа что твоя вата — такой густой. И страхом отовсюду разит. Ночь будто свинцом налилась.
Наконец чужестранку нашли. Сидит на корточках, на лбу синяк, рубашка порвана, рот в крови. Констебль ей платок дал, так она его отшвырнула.
Стали искать мужа, да без толку. Все, кажется, обшарили — и площадь, и торговые ряды, и крытые галереи. Бесполезно. А время-то идет. И туман мешает.
Последний раз я видел чужестранку лежащей на земле и рыдающей. Рядом с ней на коленях стоял полицейский, пытался ее поднять. Время от времени она открывала рот широко, будто хотели завопить, но ни звука не раздавалось. В конце концов чужестранка перестала плакать и молча позволила себя увести. Кого-то она мне в этот момент напомнила, только я уже после понял, кого именно. Овцу. Овцу, которую на бойню ведут. В глазах, знаете, такое же выражение, и вонь такая же. Наверно, надо было жалость к ней чувствовать, только я не чувствовал. Я вообще ничего не чувствовал. Она сама нарвалась, по заслугам получила.