— Ох, Мустафа, Мустафа! — Я наконец дал волю чувствам. — Что же ты наделал?
— Привет, Хасан. С’бах л’кхир. Доброе утро.
Брат говорил тихо и с виду равнодушно, словно отстранился от прежней жизни; я связал это с его положением. Имея в виду ссадину, спросил:
— Тебя били?
Мустафа пожал плечами:
— Такие здесь порядки.
Я поймал взгляд констебля, указал на лицо Мустафы. Констебль покраснел и на несколько мгновений отвел глаза.
Мустафа продолжал смотреть с тем же спокойствием. Потом заметил у меня пластиковый пакет.
— Значит, мои вещи тебе отдали, Хасан. Это хорошо.
Я положил на ладонь каменного льва:
— Где ты его взял?
— Сейчас расскажу, — пообещал Мустафа, со значением косясь в сторону констебля.
— До сегодняшнего дня я помалкивал о том, каким тяжким грузом легло на меня твое давнее мародерство. Не могу отделаться от мысли, что чернильница принесла нам беду.
Мустафа покачал головой.
— О брат мой, впитавший суеверие с молоком матери! Когда ты только хоть чему-нибудь научишься? — И Мустафа по обыкновению взъерошил волосы.
— Вообще-то это не столь важно, но, раз уж мы заговорили о вещах, будь добр, передай мои кассеты, те, что с песнями Халеда,[9] Шеба Мами[10] и диджея Кула, моему другу Омару в Эс-Сувейре. Где его найти, тебе известно. Несколько лет назад ты был у него в магазине барабанов.
— Конечно, передам, — обещал я, дивясь, зачем в такую минуту говорить о старых кассетах.
Мустафа, вероятно, угадал мои мысли, потому что слабо улыбнулся, будто хотел сказать: «Прости, я знаю, для тебя это просто хлам, но в моем мире кассеты имеют большую ценность».
— Что ты теперь намерен делать? — Последний звук еще не растаял в воздухе, когда я понял, насколько дурацкий задал вопрос.
Ответ заставил меня потерять дар речи.
Совершенно спокойным голосом Мустафа произнес:
— Я намерен остаток дней провести в одиночестве и тишине. Я всю жизнь потворствовал своим прихотям: теперь надеюсь найти утешение в тюремной камере. Руководствуясь догматами нашей веры, согласно которым своды мечети суть райские врата, я намерен превратить свою камеру в обитель молитвы. Это будет не слишком трудно. В конце концов, какая еще религия столь же изысканна в своем аскетизме, как ислам?
Я только глазами хлопал; услышанное не укладывалось в голове. Наконец мне удалось произнести:
— То есть ты обратился к вере?
Видимо, голос выдал меня, потому что Мустафа улыбнулся.
— А ты не можешь этот факт переварить, да?
— Не знаю. Просто очень уж неожиданно.
— Ничего, Хасан, ты свыкнешься с этим, как я свыкся. Тебе нужно время, и только.
— Я всегда считал, что именно жажда жизни сделала тебя городским пижоном.
— Все изменилось в тот миг, когда я увидел чужестранку.
Я долго смотрел на Мустафу, гадая, как лучше ответить. Понял, что от ответа ничего не будет зависеть, и сказал только, что действия Мустафы — выше моего разумения.
— А что в них непонятного? — удивился Мустафа.
— Значит, это разочарование в любви привело тебя в тюрьму?
— Я бы иначе выразился. Мне кажется, я выполнил свой долг. Я в ладу с самим собой. Ибо только истинная любовь оправдывает жертвоприношение, я же принес в жертву себя во имя величайшей на свете любви и не жду, не могу ждать за это награды. Я, Хасан, люблю чужестранку всем сердцем, а всякий, кто так любит, готов отказаться от возлюбленной.
— Начать с того, что чужестранка твоей никогда не была! — возразил я.
— Речь не о том, — ответил Мустафа тоном столь обыденным, что я засомневался в адекватности своего брата. С легкой улыбкой он продолжил: — Каждый человек в одиночестве движется к любви, в одиночестве — к вере и к смерти тоже. Но иногда чудный миг — все равно что дверь в рай. Время, что я провел с Лючией, кажется мне вечностью. Разве хоть что-нибудь может сравниться с этими мгновениями чистого, без примесей, чувства? Теперь единственное, чего я хочу, — не расплескать воспоминания; жить воспоминаниями.
— Выходит, ты намерен повернуться к миру спиной? — Я изо всех сил сохранял спокойствие.
— Я намерен жить одним днем. Не хочу думать о будущем и о прошлом не хочу. Значимо только настоящее, и мое настоящее будет прожито во владениях духа, где нет ничего, кроме покоя и тишины.
9
Халед Хадж Ибрагим (р. 1960) — алжирский певец и музыкант, родоначальник жанра рай — смеси берберской, арабской и южноевропейской музыки.
10
Шеб Мами (р. 1966), настоящее имя Мохаммед Хелифати — певец, музыкант, исполнитель в стиле рай.