Не отрывая от меня взгляда, Мустафа прошел к своему месту.
Я смотрел вопросительно.
— И что же это за вещь? — произнес я, несмотря на замешательство какого-то нового оттенка, охватившее меня; изменившимся выражением лица Мустафы я был поражен в не меньшей степени, нежели тоном, каким он заговорил со мной.
Слегка нагнув голову, глядя не в глаза мне, а на прутья решетки, Мустафа отстраненно пояснил:
— Эта вещь — маленькая чернильница в виде льва, сделанная из мягкого камня и выкрашенная в красный цвет. Вероятно, кто-то обронил ее в переулке возле Керимовой лавки, я же мигом узнал этого льва, что неудивительно. Темнота не стала мне помехой, ведь много лет назад, еще мальчишкой, я нашел льва в Сахаре. Я забрал его у мертвой женщины и с тех пор хранил, пока не подарил моему обожаемому старшему брату Хасану по случаю тридцатилетия. Хасан — уличный рассказчик; ему нравится делать записи пером и чернилами в дневнике из овечьей кожи. Я подумал, Хасану от чернильницы больше пользы будет.
Пока мой брат говорил, настроение в комнате изменилось, как меняется море. Теперь Мустафа смотрел неуверенно, даже смущенно, хотя в глазах его сквозила боль, а лицо было печально.
— Я тогда отдал выгравировать твое имя на дне чернильницы, если помнишь. Ошибки быть не может, Хасан. Возле лавки Керима я подобрал именно твою чернильницу.
Он умолк и почти виновато стал смотреть на красного льва в моей руке.
Мушарабийя
— Друзья мои, не исходи это обвинение из уст моего родного брата, я бы расхохотался. Но поскольку обвинял меня именно брат, я застыл в изумлении. Мы были с ним одной крови, одной плоти; я умел посмотреть на мир его глазами, однако не мог понять ни чувств его, ни мыслей.
Мустафа неправильно истолковал это молчание и попытался расшевелить мою память:
— Помнишь, при каких обстоятельствах я подарил тебе льва? Это было вечером, в саду возле нашего дома. Мы все собрались; Ахмед сыграл для тебя на флейте, отец продекламировал стихотворение.
Не уверенный, что голос не подведет меня, я все же решился отвечать:
— Мустафа, с тех пор и двух лет не прошло. Конечно, я все помню.
— Ну и?..
Пришлось выдавить улыбку, несмотря на прискорбную нелепость ситуации.
— Мустафа, ты в своем уме?
— А в чьем, по-твоему? — побагровел Мустафа.
— Может, ты бредишь?
— Еще чего.
— Тогда как тебе только в голову пришло, что я причастен к исчезновению чужестранцев?
Мустафа начал было шуметь, угрожать, но я быстро его утихомирил.
— Значит, в миниатюрных осязаемых вещицах ты ищешь спасения от того великого и неуловимого, что называют жизнью, — заключил я.
Эти слова потрясли Мустафу.
— Ты мне не веришь? По-твоему, я факты подтасовываю?
— Нет, что ты. Конечно, верю. Только я ведь рассказчик. Я историями на хлеб зарабатываю. Мое ремесло велит выдумку возводить в истину. И все же…
Я сделал паузу, чтобы не ошибиться в выборе слов.
— Пожалуй, так будет правильно: как любит говорить отец, чтобы стать хорошим рассказчиком, одного богатого воображения недостаточно.
— Я ничего не выдумал. Это правда.
— Нет, не правда. Не может быть правдой. Твоей версии недостает одного существенного элемента.
Последовала пауза.
Мустафа сник. Облизнул губы.
— Не понимаю, куда ты клонишь. Какой элемент, по-твоему, сделает мою версию более правдоподобной? Чего ей не хватает?
— Доказательств.
— Что ты имеешь в виду?
— В ту ночь я тебя по всей медине искал. Обегал все закоулки, где ты обычно бываешь. Хотел наставить на правильный путь. Только и всего.
— Так ты ходил к Керимовой лавке!
— И к Керимовой лавке, и к Дунии и ее дочкам, и в мечеть Квессабен, где тебя видели. Я же говорю: всю медину обегал. Чернильница могла выпасть из кармана, когда я стоял под дверью. Надеялся, что у Керима допоздна открыто, что ты к нему направился, что мы вместе сумеем тебя вразумить.
Мустафа смотрел с недоверием.
— Ты что же, бросил историю на полуслове и метнулся меня искать?
— Именно. Перед слушателями извинился и убежал. Впервые в жизни.
— Хасан, я же не знал!
— Откуда тебе было знать. Тобой владело безумие.
Я протянул ему чернильницу.
— Мустафа, нас одна мать носила под сердцем. Если ты все еще сомневаешься относительно моей причастности, я лично открою полиции твои подозрения.
Мустафа уставился на чернильницу, перевел на меня взгляд, исполненный смущения. Лицо его являло целую палитру чувств, как дополняющих друг друга, так и противоречащих друг другу. Наконец он сел на табурет.