Да и внутри дом Мацнер тоже было не узнать. Все обитательницы сидели взаперти в своих комнатах. Ключи забрала госпожа Мацнер. В своем пепельно-сером, наглухо застегнутом платье, в полумраке, который она сама же с немалым трудом, прибегнув к драпировке и покрывалам, создала, чтобы не слишком уж бросалось в глаза чересчур обыденное и недвусмысленное убранство, госпожа Мацнер могла сойти за призрак молчаливой, но посвященной во все тайны камеристки, вспугнутый из могилы долгие годы, если не столетия после смерти. Вошедшую пару, Мицци и Его Величество, она встретила низким поклоном. Не слышно было ни звука, да и увидеть можно было лишь весьма немногое. Его Величество шах наверняка мог подумать, будто очутился в одном из тех волшебных западных замков, которые много лет назад, еще в Тегеране, рисовала ему его буйная фантазия. И он впрямь именно так и подумал.
Еще наивнее, чем, допустим, христианин из Европы, побывавший в те же годы в Персии и решивший, будто познал тайны так называемого Востока только потому, что ему удалось попасть в один из тамошних публичных домов, доступ в которые открыт каждому, Его Величество восхитился в эту ночь тем, что причащается тайн Европы, — не просто причащается, а полностью раз и навсегда постигает.
— Стало быть, зря рассказывают, — говорил он себе в своем искусственно подогретом простодушии, — будто здешние великолепные женщины принадлежат только своим мужьям! И хотя тут нет гаремов, — продолжил он свои размышления, — но насколько прекрасней, прелестней, волшебней любовь вне гарема!.. Женщину не покупаешь — тебе ее просто дарят! И в то время, пока они, эти европейцы, проповедуют праведную жизнь и провозглашают таковой единобрачие, жен своих они не только обнажают прилюдно, но и дают напрокат!
Этой ночью Его Величество шах персидский убедился в том, что любовное искусство в Европе гораздо утонченнее, нежели у него на родине. Этой ночью он насладился всеми изысками, какие не способна предоставить полному сил мужчине привычная и домашняя любовь, но только непривычная, необычная и необычайная иностранная. Способы, которые тайный агент Седлачек присоветовал Мицци Шинагль, показались властителю Персии экзотическими. Ведь он не был европейцем, у него был гарем, а в нем триста шестьдесят пять жен — ровно столько, сколько в году насчитывается ночей. А здесь, в доме у Жозефины Мацнер, он обладал одной-единственной.
Седлачек всю ночь ожидал в фиакре. О, он был не из тех ненадежных и бестолковых агентов, которые способны ненароком уснуть на посту. Напротив, сна не было ни в одном глазу, никогда еще взор Седлачека не был так бодр! И его служебное рвение было совершенно бескорыстным: на этот раз он был не вправе рассчитывать на поощрение, на отличие, на повышение в должности. Он занимался темным делом, которому предстояло навсегда остаться во тьме. Награды он не ждал, но и рвения не ослаблял — так уж он был устроен!
Когда на следующее утро шах проснулся, в постели рядом с ним уже никого не было. Он удивленно, чуть ли не испуганно, огляделся по сторонам.
С темно-зеленого балдахина, под которым он лежал, свисала на плетеном шнуре кисть. Очень потрепанная — от частого употребления. Шах ухватился за нее в смутной надежде, что она сумеет произвести какой-нибудь шум. Он ничуть не обманулся: это была сонетка звонка.
За которую подергало множество мужчин, побывавших здесь до него.
Над городом раскинулось ласковое голубое утреннее небо. Из напоенных росой садов заструился свежий и радостный аромат, смешиваясь с терпким и теплым запахом свежеиспеченных венских булочек и черного хлеба в корзинах у мальчишек-разносчиков.
Стояло воистину очаровательное весеннее утро. Но бедный шах этого не заметил. Он катил в закрытом экипаже, скорее охраняемый, чем сопровождаемый двумя бдительными господами из собственной свиты, катил по улицам, расцветающим улыбками. Шах пребывал в дурном настроении. Конечно, приключения закончившейся ночи оставили ему о себе приятные воспоминания, но шах в своем здоровом простодушии заранее мечтал о празднично-великом переживании, о самом настоящем перевороте в глубинах собственной души, об обретении новых чувств или о предельном обострении прежних — зрения, слуха, осязания. И, честно говоря, это стало самым большим разочарованием в его жизни. Он предвкушал некое великолепное торжество, а на его долю выпал всего лишь легкий праздничек вроде пикника. И в какой мере познал он теперь европейскую любовь? Намного ли в большей, чем ранее? Город здешний, который он успел полюбить прошлым вечером, теперь ему разонравился. Да и вообще весь вчерашний вечер казался ему теперь всего лишь блестящим миражом. Чем дольше он ехал и чем ярче сиял наступающий день, тем сильнее омрачалась его душа. И на ум ему пришли мудрые слова старшего евнуха: желание и любопытство — всего лишь обман. Горько было ему; он, конечно, не раскаивался, но, если так можно выразиться, тосковал по раскаянию. На душе у него было, словно у мальчика, разбившего час назад последнюю из подаренных ему игрушек.