Спутникам своим он не сказал ни слова. А если бы решил что-нибудь сказать, то поведал бы, должно быть, о том, что мир — такой роскошный и щедрый каких-то несколько часов назад — внезапно опустел. Но разве подобает произносить такое шаху?
Едва вернувшись во дворец, он велел позвать старшего евнуха. Как тебе здесь нравится, поинтересовался шах, не спеша выедая ложечкой половинку апельсина. В покоях стоял теплый, родной, можно сказать персидский, запах крепкого кофе, который Его Величество только что перед тем откушали. Готовили этот кофе на маленьком, по-домашнему уютном, открытом огне, в особом глиняном ковшике. Огонек еще не загасили и походил он сейчас на жертвенное пламя.
Старший евнух ответил, что ему здесь нравится, как, впрочем, и везде, где он может оказаться поблизости от своего господина. «Старый лжец», — подумал шах. Тем не менее, лесть, как всегда, оказалась приятной. Шах произнес:
— Омрачить бы твою жизнь в наказание за лживые речи.
— Господин милостив, — возразил евнух, — и даже назначенное им наказание жизни мне не омрачит!
— Как мои жены? — поинтересовался шах.
— Господин, — ответил евнух, — они хорошо едят, они здоровы, они спят в просторных и уютных постелях. Одно только делает их несчастными: то, что их повелитель к ним не наведывается!
— Я не хочу больше видеть женщин, целый год. Не испытал я счастья и с европеянкой. Один ты это предвидел. Неужели, чтобы поумнеть, нужно оскопиться?
— Господин, — возразил скопец. — Я знаю также глупых евнухов и мудрых мужчин в полной силе.
Это было оскорблением, и шах это прекрасно понял.
— А что бы сделал ты, если бы испытал разочарование? — спросил шах.
— Я бы огорчился, но я бы рассчитался, господин. Разочарования — вещь дорогостоящая и за них нужно платить.
— Ну разумеется, — сказал шах и, велев подать себе кальян, надолго затих.
Это длительное затишье понадобилось шаху, чтобы понять, что он отправится домой. Здесь все оказалось не по нему. Он чувствовал себя обиженным Европой. Она не выполнила того, на что он заранее уповал. Угрюмость растеклась по его мягкому желтоватого оттенка лицу, и на мгновение оно показалось старческим, хотя угольно-черная борода отливала блеском молодости.
— Если бы ты не был скопцом, я, не исключено, захотел бы поменяться с тобой местами, — сказал шах.
Евнух низко поклонился ему.
— Можешь идти, — промолвил государь, но тут же передумал. — Нет, останься!
— Останься, — повторил он еще раз, словно опасаясь того, что даже собственный евнух может его покинуть. Из всей свиты шаха лишь этот человек был способен найти награду, и самую деликатную, и самую великолепную одновременно, потому что евнухи отличаются рыцарственностью.
— Твоя обязанность, — сказал шах, — передать подарок даме этой ночи. Проследи за тем, чтобы он был достоин нашего величества и отвечал твоему изысканному вкусу. Но проследи и за тем, чтобы никто из нашего сопровождения тебя не видел. Дом и имя тебе предстоит выяснить самому. А я не хочу больше ничего знать об этом деле. Я полагаюсь на тебя!
— Господин может быть уверен, — ответил старший евнух.
Ему уже доводилось улаживать дела и поделикатнее, и еще более щекотливого свойства. Со дня своего прибытия сюда он жил в добром согласии с лакеями и давно уже разобрался, кто из них продажен, кто глуп, кто умен, кто может при случае оказаться полезным. Он не знал языка здешней страны, но владел другим — внятным всему миру языком денег и языком жестов. Старшего евнуха здесь понимали превосходно.
Выведать дорогу к Мицци Шинагль было просто. Вся челядь знала, где шах провел последнюю ночь. Труднее оказалось подыскать подарок, который, как приказано было шахом, отвечал бы его величию и, вместе с тем, изысканному вкусу самого евнуха. Он предался длительным размышлениям. Дамы этой он не знал, но она, по его представлениям, должна была быть особой титулованной. Он остановил свой выбор на трех тяжелых нитях жемчуга. Их цена представлялась ему соразмерной понятию о величественной награде. В сопровождении придворного лакея Стефана Лакнера он во второй половине следующего дня отправился к дому Мацнер.