Ее похоронили в один из первых дождливых дней той золотой осени. Это были похороны по третьему разряду: всего пара вороных и никаких ливрейных служителей. В соответствии с предписаниями, нотариус опубликовал в газетах положенное объявление: «Разыскиваются наследники!»
Пару месяцев спустя объявился какой-то племянник госпожи Мацнер, хмелевод из Заца, человек зажиточный и без тени какого-либо чувства благодарности к судьбе, равно как к покойной тетке.
В женское исправительное заведение в Катране пришло сообщение о том, что заключенная Мицци Шинагль вступила во владение тремястами гульденами как наследница скончавшейся девицы Жозефины Мацнер.
Прочел объявление в газете и судебный репортер Лазик. И в его находчивом уме тут же созрел совершенно определенный план. Он поговорил об этом со своим другом, старшим инспектором Седлачеком, на Шоттенринге, в кафе Вирцля.
На всем белом свете царил глубокий, даже как бы зловеще глубокий, мир, и официальная полицейская хроника, включающая в себя отчеты о самых банальных происшествиях, занимала в ежедневных газетах не более двух с половиной страниц. Судебные репортеры, пребывая в подавленном настроении, всей шайкой-лейкой сидели в кафе у Вирцля. Невыносимое спокойствие, ничем не омрачаемый мир без малейшей надежды на какую бы то ни было сенсацию буквально парализовали эту компанию. Всякий раз, когда открывалась дверь, репортеры разом отрывали глаза от карт, за которыми коротали время. Если вошедший оказывался кем-нибудь из шпиков, захаживающих к Вирцлю, его встречали самыми пристальными взорами, будто глаза могут выведать новость раньше, чем ее услышат уши. «Есть что-нибудь?» — спрашивали пять-шесть человек одновременно. Тайный агент даже не снимал с головы котелка — верный признак того, что присаживаться за столик он не собирается, а значит, и рассказать ему нечего. И только репортер Лазик втихую вынашивал вполне определенный план, тогда как остальные уныло и безнадежно возвращались к бесконечной спячке за картами. Но и Лазик не подавал виду, что у него на уме что-то есть. И он вел себя так, будто его, наравне с остальными, изводила в эти убийственно мирные времена профессиональная бесперспективность. Тем временем, однако, он прял нить за нитью, он сплетал их в петли — и снова распускал, он соединял разнородные элементы в единый узел и, наоборот, расчленял то, что, по сути дела, было взаимосвязано, поскольку отдельные звенья одной логической цепи требовались ему для включения в другие связи, цепи и круги. Он один учуял взаимосвязь между кончиной банкира Эфрусси и смертью Жозефины Мацнер. Насколько он мог припомнить, банкир Эфрусси выдал ссуду под знаменитые жемчуга Шинагль и даже вроде бы продал их в Антверпен. И хотя прямой взаимозависимости между жемчугами, Персией, шахом, Мацнер, Эфрусси и Шинагль ни в коей мере не прослеживалось, именно косвенная связь стоила того, чтобы заняться ею, и сулила успех. Кроме того, в тогдашний неаппетитный обман, жертвой которого стал глупый мусульманин, был также замешан барон Тайтингер. Хорошо, что покойная Мацнер незадолго до своей внезапной кончины побывала в кафе у Вирцля! «Материала» было предостаточно. «Лазик, смотри в оба», — сказал себе репортер.
Однажды на очередной унылой предобеденной посиделке за картами Лазик внезапно испустил тяжкий вздох.
— В чем дело? — спросил Кайлер. — Уж не собираешься ли ты снова начать писать стихи?
В репортерском кружке подобные слова звучали оскорблением. Несколько журналистов еще помнили давным-давно вышедший сборничек стихов Лазика.
— Поневоле взгрустнешь, — ответил Лазик, — стоит только подумать о смерти. С того дня, как покойная госпожа Мацнер сидела тут, с нами, прошло, почитай, времени с гулькин нос, а теперь ее уже черви пожирают. А какие деньги она оставила!
Остальные молча покивали.
— Пробил ее час, — сказал Седлачек. — Ей наскучили новые времена. Она в них просто-напросто не вписалась. Дом на Таможенной — вот что ее добило.
— Но звездный час в ее жизни был связан с шахом, — заметил Лазик. — Помнишь жемчуга? А куда они, собственно говоря, подевались?