Хорошо, что они не столкнулись друг с дружкой, даже случайно, она, пожалуй, едва ли вынесла бы такое. И каждый раз она поворачивала назад, чтобы не попасться ему на глаза, — только не сегодня! Но с поворотом назад всегда можно было повременить. Она шла, сама того не замечая, все быстрее и быстрее. Теперь она уже различала звук его шагов. Внезапно он остановился и, резко обернувшись, увидел ее. До этого он успел почувствовать, что его кто-то преследует.
Он подождал, пока она не подойдет к нему вплотную.
— Знаешь, Мицци, я не люблю неожиданностей!
Так оно и было на самом деле, он ненавидел сюрпризы. Рождественские подарки, которые он не просил предварительно или не заказывал сам, он уничтожал или терял тотчас же по получении. Сюрпризы он находил вульгарными, точно так же, как крики, громкий женский плач, шумные карточные игры за столиком в кафе, ссоры и споры мужиков на улице.
— Это чистая случайность, прошу прощения, господин барон, — соврала Мицци. — Я думала, что господин барон ездят верхом.
— У меня нет лошади, Мицци. А на наемных лошадях я не езжу! Куда ты идешь?
Он уже настроился на недоверчивый лад.
— Никуда, просто так, — ответила Мицци.
— Ну тогда ступай назад, сядь у Штейнакера в саду, выпей пива. Я приду через час!
Он повернулся и пошел прочь.
Но, по правде, прогулка уже потеряла для него всякую прелесть. И от всадников он теперь шарахался. Он повернул назад. В сердце шевельнулось сочувствие к Мицци. Но и стыд — из-за того, что он это сочувствие испытывал. И все было бы ничего, если бы не ее отвратительный сынок! Он вспомнил вдруг, что это и его сын, но вины своей не ощутил — ни в коей мере. Факт оставался фактом: бесспорно, противный Ксандль был его сыном, и Мицци тут ни при чем — или лишь в самой малой степени.
Когда он вошел в кафе Штейнакера, выражение его лица было уже почти приветливым. На этот раз, выходит, вторая половина дня началась для барона несколько раньше положенного. Мицци своим появлением около одиннадцати утра ознаменовала начало «хождения в народ». Автоматически проснулся и интерес Тайтингера к восковым фигурам. На них, правда, говорят, нужно много денег. Сколько? Это знает Труммер. А сколько у нее самой, спросил Тайтингер. Мицци назвала сумму в триста гульденов, полученную ею в наследство от Жозефины Мацнер. Она умолчала о деньгах, оставшихся после ликвидации галантерейной лавки. Еще в камере Магдалена Кройцер посоветовала ей ни слова не говорить об этих деньгах, отложенных «на черный день», не говорить никому на свете, даже Труммеру. И меньше всего — родному сыну. Мицци следовала не только доброму совету Лени, но и голосу собственного сердца. С момента ареста она испытывала ужас перед старостью и нуждой. Все легкомыслие, ей присущее, словно бы разом иссякло, растаяло вместе с исчезнувшими деньгами, а весь запас беззаботности, доверчивости, задора и великодушия оказался вычерпан еще ранее. На дне души у нее таился естественный страх перед нищетой, перед нищей старостью, скрадываемый до поры до времени ее сравнительно юным возрастом, и жила тоска по гарантированной сытости, любовь к приобретательству и, вместе с тем, ревнивая нежность к каждому сэкономленному грошу, — короче говоря, это была вечная, можно сказать врожденная, вера женщин ее типа в сберегательную кассу и страховое общество. И ей не было сейчас стыдно. Умолчание об оставшихся у нее деньгах было для нее своего рода моральной обязанностью. И, точно так же, моральной обязанностью было и стремление заставить Тайтингера платить. К тому же, деньги, выуженные ею у него, подпитывали и ее любовь к нему. Две тысячи гульденов лежали на почте, а сберкнижка, завернутая в носовой платок, — на дне чемодана. И ключ от чемодана висел на шее, рядом с крестиком и медальоном со святой Терезой.
— Триста это, конечно, слишком мало, — сказал Тайтингер, уже успевший проникнуться глубоким уважением к восковым фигурам, тогда как пренебрежительное отношение к деньгам было свойственно ему всегда. Да, конечно, восковые фигуры должны стоить дорого. И конечно, конечно, он это понимал. — Я позволю себе оказать тебе некоторую помощь.