— Отец Климентий пришли… Исповедался бы… А у тебя все пустяки на уме… — корила мужа Олена, не зная, куда деваться от стыда.
— Ис-по-ве-даться? — встрепенулся Иван.
— Ну да!.. Я уж и не помню, когда ты отведывал святого причастия… — неназойливо, без нажима проговорила Олена.
— А в чем исповедаться? — Хозяин неожиданно взглянул на дьячка, точно именно Сидорко Штым и должен был объяснить ему весь существующий порядок.
— Да в чем люди исповедуются? Ты в своем уме-то или уж без памяти? — Что и говорить, в трудное положение попала бедняжка Олена.
— У меня грехов нету! — произнес Иван с такой убежденностью, что можно было подумать: святой человек.
— Всякий, явившийся в этот мир, не только сам зачат в первородном грехе, но и для одного безгрешно не прожил… — спокойно, ни на кого не намекая, не желая унизить ничье достоинство и честь, принялся поучать отец Климентий.
Иван ни слова.
Поп умолк.
Теперь Сидор Штым и впрямь чувствовал себя не в своей тарелке. От молодецкой удали и самодовольной заносчивости не осталось и следа.
Бедная Олена готова была провалиться сквозь землю.
— Расскажите-ка мне лучше, духовный отец, что делается на белом свете, — попросил Иван. — Вы газеты читаете, радио слушаете, телевизор смотрите.
— Всю-то жизнь тебе политика не давала покою. Вот и ныне думаешь не об очищении от греха, не о спасении души — нет, опять-таки голова твоя забита этой политикой. Отец Климентий — человек духовного звания, ему до политики дела нет… — сердилась Олена на своего Ивана.
Иван поднял руку.
— Куда ни кинь, везде политика!..
— А всякая политика — брехня и жульничество! — будто очнувшись, изрек Сидор Штым.
— Нет, бывает и честная! — возразил Иван.
— Отец духовный с дьяком, не жалея трудов своих, творили молитву, чтобы тебя отпустило… — не могла успокоиться хозяйка.
— Эх, жена моя милая, знаю я, все знаю… Отпустит меня… Уж недолго тебе ждать, потерпи!.. Скоро совсем отпустит… — отвечал Иван убежденно и с такой глубокой печалью, с такой болью, которая сейчас же передалась присутствующим.
Сидор Штым, незаметно взяв с табурета чемодан с необходимыми для моления принадлежностями, попятился к двери.
Собрался уходить и отец Климентий. Постоял молча у порога, взглядом прощаясь с Иваном. Видно, много — ох много! — мог бы он сказать больному. И не было бы в его словах ни тени упрека или осуждения, не было бы ни наставлений, ни поучений. Может, сказал бы Ивану, что ошибся он, ступил в сторону, отошел — только и всего… А впрочем, как знать, справедливо ли это! И отец Климентий стоял в полумраке у двери и смотрел на лицо мастера, освещенное лучами ясного холодного солнца, клонившегося к закату. Казалось, в Иване воплотилось сейчас все человеческое достоинство, все самообладание. Никогда еще отцу Климентию не приходилось видеть ничего подобного. Это граничит со святостью, подумал он.
Иван тоже смотрел на священника. Стоя в тени у двери, духовный отец как бы таял, расплывался, только свободно опущенная рука его была почему-то непомерно большой. Очень большой. И белой-белой…
Но не одну лишь большую белую руку отца Климентия видел Иван в сумерках у дверей своей хаты. Иван видел себя на широком плацу, слева и справа строились обмундированные, вымуштрованные его товарищи, звучала громкая команда, звенели шпоры офицера, шедшего отдавать рапорт, приближался преподобный отец с черными нашивками майора. Усеянное цветами, залитое солнцем поле, окаменевшие ряды солдат с остановившимся взглядом и выпяченной грудью, черные жерла пушек, сооруженная из зеленых веток чудная часовенка и короткий молебен… и слова, благословляющие их убивать и умирать за цесаря… Поп — офицер махнул кропилом в сторону солдат, махнул в сторону пушек, лошадей, повозок, большой белой рукой начертал крест на все четыре стороны света, точно повсюду слал погибель и смерть.
Иван смежил веки.
— Вашего мужа еще рано исповедовать!.. — промолвил поп неприязненно, когда Олена вышла за ним на крыльцо.
Хозяйка на минуту задумалась.
— Сказал, чтобы, как помрет, я для себя священника позвала… а для детей музыку… — стала она оправдываться, вся охваченная стыдом и смущением, столь серьезной казалась ей ее вина перед священнослужителем.
Поп стоял на ступеньках. Смотрел на далекий светлый горизонт. Когда на пологие невысокие горы падали угасающие лучи солнца, чудилось, будто горы смыкаются с небом.