Процессия приблизилась к подножию горы, густо поросшей кустарником.
По крутой каменистой дороге, омытой ливнями и талыми водами, начали подниматься в гору юноши и девушки с венками, а затем на руках сыновей, зятьев и внуков поплыл на холм Иван. У него уже ничего не болело, ничего он не видел и не слышал, хотя чем выше змеилась дорога, тем все больше открывалось в долине Латорицы, у подножия гор, просторное, щедрое своей красотой село, и видны были будто заколдованные горы далекие и горизонты широкие.
Красные гроздья боярышника, сережки шиповника украшали Иванов путь на плоскогорье. Но больше попадалось темных кистей в зарослях бирючины, ее тонкие ветви причудливо вились, переплетались, и она казалась совсем черной.
Подъем был крутой, люди согрелись, взбираясь наверх, наконец все сгрудились на Джомбе — так называли холм и кладбище.
Тихий ветер.
Ветер гонит усталость, но тоску по Ивану прогнать и развеять ему не под силу. Висит над кладбищем небо, с ночи затянутое тучами. Горы высоко, далеко, и не видно им ни конца ни краю…
Музыканты с минутку передохнули, затем приложили к губам трубы и, хотя старший подал знак начинать всем дружно, заиграли вразнобой. Все стихло, приготовилось слушать, мелодия выровнялась, зазвучала плавно, плавно, потом громче, и вот уже музыка загремела так, словно все живое и неживое просило помнить Ивана до скончания века… Мучительная боль сжимала сердца при мысли, что, хотя жизнь вечна, все живое на земле временно и преходяще. Но это означало, что всякое живое существо в образе человека, размышляя о вечности, призвано заботиться о том, чтобы прекрасен был пройденный им путь и оставленное после него дело…
Именно тут, на холме, особенно остро ощущалась печаль, особенно проникновенно говорило все вокруг, напоминало, предостерегало, повелевало… Покосившиеся и еще не покосившиеся кресты, новые столбики и свежие кресты на могилах, столбики, скособоченные, выщербленные, обожженные солнцем, венки, облезлые, исхлестанные дождями, обесцвеченные солнечными лучами и ветром… Могилы, осевшие, провалившиеся, давно поросшие дерном, позабытые людьми… И медные трубы оркестра, которые не только вещают, но взывают…
Умолкли трубы, музыканты спрятали в карманы мундштуки-пищалки. Исполнив свой долг, парни поспешно ринулись вниз с холма.
Отец Климентий неторопливо, с большим тщанием облачался в священные черные одежды с нашитыми на них серебряными крестами.
Сидорко бубнил слова молитв, ворочая их во рту так, точно это были горячие бобы, которые он впопыхах схватил с огнедышащей плиты, обжег язык и теперь не знает, как от них избавиться.
Отец Климентий зря времени не терял. Быстро пробормотал положенное и окропил святой водой разрытую землю — ради порядка и чистоты, ради вечного Иванова покоя и неизменного пребывания его в лоне холодном и сыром…
Погасшие угли и серый пепел из кадильницы отец Климентий вытряхнул в яму, и вид у него при этом был такой, будто это не только полагалось Ивану по обряду, но и было заслужено им всей долгой и многотрудной жизнью…
Отец Климентий копнул заступом землю с четырех углов могилы — на все четыре стороны света, намечая Ивану дорогу в вечность.
И низкорослый могильщик, убоявшись чудовищной силы смерти и небытия, принялся с лихорадочной быстротой засыпать яму. Глухо отзывалось вечное Иваново ложе под комьями земли, и дикий, жуткий страх обуял живых.
Сколько раз приходилось слышать отцу Климентию, как падает земля на крышку гроба, и всегда это было для него самым тяжелым. И, чтобы стало легче на душе, он поднял голову и посмотрел за светлевшие в вышине горы, точно сам готовился уйти в вечность, в безвестность.
Постоял так немного. И откуда-то из глубины его существа возник голос, взметнулся над кладбищем…
Пел не только он, не только Сидорко Штым что было мочи напрягал голосовые связки, стараясь быть услышанным, пели растроганные женщины, вступили в хор Ивановы побратимы, и голоса их звучали так проникновенно, словно в этот час прощания и разлуки они хотели утешить Ивана.
В этой песне слышалось завещание Ивана, в ней была не одна лишь печаль, в ней чувствовалась твердая воля покойного.