— Знаете ведь, что муж в лесу, на работе… А хлопцы под Ясеневой, коров пасут. Только мелюзга дома…
Распахнули двери в светлицу, взрезали фонариками ночную тьму в углах и выругались сердито, слушая, что втолковывал им Бульбаник. Видно, не было здесь того, за кем явились среди ночи.
— Не врешь, часом? На Ясеневой хлопцы? А где они там? — выпытывал звонарь и злился, что придется затемно подниматься высоко в гору, да и то сказать, дорога эта не для приятных прогулок…
— Чтоб мне здоровья не видать, если неправду говорю… — Ей даже неловко стало: в жизни еще никто не подозревал во лжи… Да и о чем говорить, кого паны ищут, того и под землей найдут…
Вышли молча. Заторопилась проводить и дернула-таки Бульбаника незаметно за полу. Хотела дознаться, что случилось, чего ночью явились, кого хотят поймать и зачем.
— Гимназист твой что-то натворил! За ним и пришли. И сердятся, что должны теперь на гору лезть…
— А потом его куда?
— Сначала в казарму, а потом утренним поездом в Хуст. — Звонарь явно выкладывал все, что знал, наверное, стыдно стало за давешний крик…
Они шагали уже по наделу сестры в конце усадьбы, мимо ореха, а она все смотрела вслед… Промелькнули на околице — блеснул штык, освещенный месяцем, — и исчезли из глаз. Дорога поворачивала в заросли, за высокие дикие черешни и ольховник.
А она все стояла. Спросил бы кто, чего не возвращается в хату, не ответила бы. Только когда пробрал до костей предутренний холод, перешагнула порог. Прикрутила фитиль лампы до крохотного язычка и легла, измученная, рядом с детьми. Прислушалась к их дыханию… Ничего они пока не знают, вот и счастливы… А вырастут… Что тогда?
Длилась вязкая тишина ночи. Хотелось поговорить с кем-нибудь, забыться… Но с кем? Кто скажет словечко в утешение?
Совсем обессилела, такая слабость охватила от озноба. Забралась на печь, хоть бы согреться немного… Съежилась, подложила руку под голову, но дрожь не отпускала. Зажмурилась, а Бульбаник с жандармами продолжали стоять перед глазами. Поняла теперь, они явились ночью, чтобы забрать сына-гимназиста. Значит, сейчас поднимаются на Ясеневую и поведут мальчишку оттуда под конвоем.
«Вот уж времена настали, и детям покоя нет!» — горько подумала и попыталась воскресить в памяти слова наговора, которому давным-давно научила ее бабушка.
— Защити от воды и огня… от слепоты и глухоты… огради от увечья, от оговора и господской кары… — повторяла снова и снова, будто искала в этих словах утешение и поддержку…
Только сморил ес сон, закричал петух. Он кукарекал старательно, как по долгу службы, дружно отозвались другие, и звучала по селу петушиная перекличка.
Сначала вслушивалась. Потом задремала снова. Впрочем, сон был короткий.
Испуганно подняла голову, огляделась. Лампа давно погасла. Сквозь подслеповатые незавешенные окна пробивался серый рассвет. И все казалось серым: тени на стенах, дощатый лежак с детьми, укрытыми серым покрывалом, стол и скамья у стены. Померещилось, будто под окнами мелькают серые тени.
Дети спали крепким предутренним сном.
Поднялась поспешно.
Торопливо сунула за пазуху узелок с мелкими деньгами.
Разбудила старшенькую, Маричку. Сказала, что торопится к утреннему поезду, тут же вернется, не задержится… И выбежала из хаты.
Из-за зеленых зарослей вскоре показалась крыша железнодорожного вокзала, донеслось далекое пыхтение маленького паровозика, и снова тревога охватила ее.
Бежала напрямик.
И вдруг покачнулось все вокруг, потемнело в глазах, когда увидела на перроне двух жандармов и между ними сына.
— За что это вашего? — спросил на ходу стрелочник Лусьбум, держа под мышкой березовый веник.
— Откуда я знаю…
— Молодо-зелено… Против ветра дуют… Научат их паны уму-разуму… Не захочешь быть и блохой в их сорочке… — Лусьбум хорошо знал науку мадьярских жандармов: попадешь к ним в руки, получишь и за то, в чем провинился, и за то, в чем мог бы провиниться. Стрелочник работал на станции и был в курсе всего, что происходило на Верховине после прихода новых, жестоких господ.
Застыла поодаль, прижав руки к груди.
— А вы подойдите, не бойтесь! Жандармы — тоже люди! Какую-никакую копейку дайте парню, если имеете… — Лусьбум словно угадал, для чего пришла на вокзал в тот самый час, когда сына вели из села.
Слова стрелочника прибавили смелости. А тут и сын окликнул:
— Мама!
Это тоже прибавило решимости. Подошла поближе. — Ты виноват?
— Нет!
И больше ничего не было нужно. Значит, ясное дело, кто-то жестоко ошибся. Полезла за пазуху, вытащила узелок с деньгами. Жандармы неотрывно смотрели.
— Возьми! — звякнули на ладони медяки.
— Мне денег не нужно… Паны и накормят, и напоят… — усмехнулся через силу.
Ничего не поняла и сунула мелочь в карман его курточки, в ней гимназист пас с братом коров у Ясеневой. Это было в ту весну, когда мадьярское королевство отправилось завоевывать Трансильванию и занятия были прекращены — гимназии понадобились для нужд армии.
Медяки выпали из дырявого кармана, покатились по перрону. Наклонилась, стала собирать, будто и вправду терялось сокровище…
Люди засуетились — за переездом через шоссейную дорогу показался приближающийся паровозик.
Состав неспешно затормозил. Жандармы с сыном вошли в вагон.
Стояла одинешенька, не отрывая глаз, пока поезд не скрылся вдали. Кого спросить, на сколько дней и ночей увезли ее сына? И какой же беспомощной чувствовала себя в этом мире панов и панской кривды!