— Девочка, — подняла младенца бабка, а по мне озноб пробежал. И рада дочке, и знаю, какая доля ее ждет… Родилась она слабенькая, а личиком чисто ангелочек! Ох, горе…
— Не мучайте себя! — утешала Пиковиха. — А что пригожая, так это чистая правда! Сердце от жалости зашлось, когда в гробик клала… — Кума заговорила тихо, сокрушенно, видно, прониклась горем матери, что родила на свет белый дитя и не успела ни порадоваться ему, ни понянчить…
Помолчала минуту и нашла еще один повод для утешения.
— Хоть бы мальчик… А девочка что? — Кума махнула рукой. — Это овечки да телочки в цене, а мы, бабы, задарма… Убивайся, пока вырастет, береги, чтоб какой непутевый до свадьбы не испортил, а замуж выйдет — новая забота! А Юлинке что? Улетела на небо, и имеете вы теперь своего ангела, будет кому за вас бога молить… А на земле только мучилась бы…
— Там, на небе, ангел, а здесь, на сердце, боль… — убивалась Василина. — То, что родилось, должно жить… Недаром приходит в боли и муках.
Она так ясно видела и слышала все пережитое, уже давно, казалось, покрытое туманом… И, сколько ни прошло времени после горького того прощания, дети всегда приходили в воображение матери такими, какими покинули ее…
С клироса донеслось хриплое негромкое пение дьячка, а Василина так и стояла, охваченная тяжелой земной задумчивостью…
Вдосталь наговорились, наплакались, погоревали, подошел час и по хозяйству пойти: пора было на корову взглянуть, телочку подпустить к вымени.
Возле сарая постояли еще. У Пиковихи времени хватало, вот она и тратила его по всем деревенским дворам. А когда увидела телочку, разахалась: подумать только, всего-то пара дней от роду, а как мордочкой тычет, хвостиком крутит, ножками топает! Кабы человек так быстро на свои становился!
— Вот эта будет жить! Глядите, как сосет. А Юлинка совсем грудь не хотела брать… — Любовалась телочкой Василина, но мысль о младенце не покидала ее ни на минуту…
— Цыганочка! — вдруг окликнула Пиковиха.
— Выходит, кума, вы не только моих детей нарекли при крещении, но и ей имя дали! — Неожиданная кличка понравилась хозяйке.
— А сами скажите, чем не Цыганочка? — радовалась кума своей находке.
Но Василине было уже не до болтовни — стеснялась, как бы соседка не заметила промокшую на груди сорочку… И сказала смущаясь:
— Вот так и чувствую, когда время кормить…
— Ничего особенного! Не бывало еще такого, чтобы ребенок духом святым жил и сам по себе из пеленок вырастал…
Мать уже не слушала, чем и как оправдывает ее говорливая кума…
Встрепенулась, пора было вернуться из этого далекого путешествия, что уводило ее из церковки по земным дорогам к земному… Пыталась вслушаться в скороговорку дьячка, даже повторила какие-то малопонятные слова — захотелось все же вырваться из давних дней…
Напрасная попытка!
Как только снова зачастил дьячок, она потеряла и смысл и лад и опять погрузилась в прежние мысли, в прежние воспоминания…
— Кума Пиковиха, говоришь, была? — шел за ужином обычный разговор, и Микола расспрашивал жену — не виделись они целый день.
— Ага! Раньше наших детей крестила, а теперь вот телочку…
— Как это? — удивился муж.
— А так, Цыганкой назвала!
— Ничего… — Подумал и усмехнулся. — Подходящее имя! — Помолчал минуту, отдыхая, очень уж выматывался на работе у Мигалицко. И добавил: — Вот и будет Пиковихина Цыганочка! — сказал и будто враз разрешил все сомнения: как дальше будет с телочкой? Вот, мол, пришла наконец правильная мысль, и все стало ясно…
— Отдать хочешь? — испугалась Василина, еще не понимая намерений мужа.
— А как же? Нужно… У добрых людей давний обычай…
И правда от дедов-прадедов было завещано: того человека, что держал голову умершего, когда клали в гроб, положено было отдарить головой живой… Чья уж она, неважно: телки, козы, овцы… Годилась и утка и курица, главное, чтобы множилось от нее все сущее… И потому никогда не дарили быка, барана или петуха…
Невольно прижала руки к груди. И ясно увидела, как бережно подкладывает Пиковиха ладонь под маленькую головку Юлинки, поднимает ее и укладывает в гробик, на белую простынку…
— Нужно отдать! — Ее тронуло, что Микола догадался сам, как отблагодарить куму за их младенца, который не задержался у материнской груди ей на горе…
Помолчали. Видно, крепко подкосила их беда и все, что шло за ней… Верили, родившемуся надобно жить.