У изголовья его последнего ложа — сын, молодой воин с мягкими волосами до плеч. Бритва не касалась его головы ни разу. Гораздо крупнее родителя, широкоплеч и статен. А к подошве сапога недвижимого лорда прикоснулась сияющая белизной, изящная женская рука. Широкий рукав колоколом, золотая кайма по краю белоснежного подола. Волосы золотыми волнами почти до колен. Белая королева, а перед ней, холодный и каменно-неподвижный — чёрный лорд. Его жизненная сила — в ней и её ребёнке. Их ребёнке. Живота ещё совсем не видно.
Розовые губы прильнули к подошвам. При жизни он бы не позволил ей такого: в письмах сам целовал её ноги. Светлая боль из-под длинных ресниц, бесслёзная и величавая. Белая рука с изящными ногтями скользила по голенищу, пальцы дрогнули на зеркальном клинке. Мягкая ладонь легла на холодную руку. Уже никогда.
Седобородый старец. Она вздрогнула, в глазах — мольба-приказ: «Верни его, Отче. Ты один только и можешь».
Он: «Это возможно. Но если он проснётся, он не вспомнит своей любви к тебе, государыня. Вся она ушла в обряд вместе с его силой. Он отдал её тебе всю до капли, она теперь в тебе — растёт в твоём чреве».
Длинные ресницы — пушинками сон-травы: «Пусть он не вспомнит ни меня, ни любовь. Пусть лишь живёт».
Но чья сила должна поднять его? Кто отдаст ему свою жизнь? Ведь сила не берётся из ниоткуда. У его последнего ложа их трое: она, сын и старец. Нет, четверо: один — невидимый ещё, под дрожащей ладонью, прижатой к животу.
Сын готов вернуть жизнь, которую родитель когда-то подарил. Но таких подарков не принимают назад; рука старца — в отвергающем жесте над Гаем, как белое крыло. Улыбка старого наставника: достойное завершение пути. «Буду теперь жить в нём».
Теперь на ложе — старец. На месте Гая, такой же величественно-спокойный, как тот. Рука Гая, потеплевшая, с ожившими жилами под кожей — на лбу старца. Ресницы опущены, рот сжат, парадное облачение — торжественное и строгое. Сын за его плечом — выше на целую голову. Счастлив, но не радовался громогласно: сдержан, как и подобает воину.
Она ждала его взгляда, следила за ресницами, стоя поодаль. Может быть, старец ошибся, и хотя бы малая крупица памяти о прежней, столь сильной и жертвенной любви осталась в Гае? Тот долго не смотрел, будто её не существовало для него, а когда вскинул ресницы, её обдало холодом. Пустота зимнего поля, ни одной искры тепла, ни одного костра в снежной пустыне. Всё, что он мог ей отдать, он отдал: свою любовь, своё дитя, свою жизнь — возможно ли на свете отдать больше? Свобода и покой невозмутимого сердца. Сделав знак сыну, он покинул зал вместе с ним, а она осталась стоять у смертного ложа старца.
Белая фигура с золотыми волосами стояла над высоким обрывом. Величавые ели, долина реки, снежные шапки гор в голубоватой дымке. В её руке — связка писем. Взмах — и листы, заполненные убористыми строчками, запорхали над простором выпущенными на волю белыми птицами. Трек в голове: «For The Heart I Once Had (Instrumental)»
Смена кадра и смена трека: Гай мчался во главе войска, устремлённый навстречу битве, не замечая над головой белых птиц. «7 Days To The Wolves (Instrumental)», начиная с 3:02. В музыке — стремительный стук копыт и сердца, бешеная скачка, симфония схватки, полёт навстречу победе. Он не проиграет, потому что над ним — белые птицы.
Уронив голову на руки, Алиса надолго замерла; отзвук последнего трека мощной рокочущей нотой затихал в наушниках. Ольга закрылась на кухне и надраивала плиту, которую, как всегда, заляпала при готовке. На столе в широкой тарелке высилась горка коричнево-румяных блинчиков с мясом, свёрнутых конвертиками. Пол стал скользким от муки: это миксер слегка сошёл с ума, ну или кое-кто — не будем показывать пальцем — врубил сдуру не ту скорость. Мука осела на бровях седой пылью.
Всюду брызги, капли, лужицы, жир, грязная посуда. Присев на корточки, она выудила из-под стола упавшую яичную скорлупу. Блины, кажется, удались, но чего это стоило!.. Кухонный армагеддон.
Ольга заглянула в комнату. Поза Алисы её напугала, и она осторожно позвала:
— Солнышко, ты чего?
Та подняла голову и медленно, тихо проговорила:
— А вот теперь это действительно пиздец.
Сердце ёкнуло под уколом холодка, Ольга рискнула присесть возле Алисы на корточки и заглянуть в её опустошённое, потрясённое лицо.
— Алисёныш, ты чего такая?
— Уважаемый автор, вы меня просто убили. Сердце в клочья нафиг порвали. — И Алиса, сморщившись, всхлипнула.
Она сникла в предусмотрительно подставленные объятия Ольги и заплакала.
— Алис... Ну, что мне делать? Бежать из страны, просить политического убежища? — попробовала Ольга шуткой если не прекратить, то хотя бы чуть уменьшить поток слёз.