Каждое её слово отзывалось в Алисе леденящим эхом боли. Будто её в снег окунули посреди майского дня. Она не видела ни яблони, ни сирени, ни проклюнувшегося лука на грядке — только лицо Ольги, на котором отразилась память... Ужас, зависший в воздухе, смертельный механизм с двумя колёсами, готовый приземлиться НЕ ТАК, голова в шлеме на фоне неба. Алиса смогла только положить на её предплечье похолодевшую руку. Слова не шли. Застревали комком в горле.
— Представь себе, Лисёныш, что люди, которые были тебе очень дороги, вдруг стали... напоминанием о чём-то очень плохом. Их родные, любимые лица стали ассоциироваться с болью. Когда ты видишь их, в мозгу вспыхивает та картинка... Я видела это, слышала этот хруст. Хруст ломающейся шеи. Или мне почудилось, что я слышала? Только что он был живой, разговаривал и смеялся — и вот его уже нет. Только тело, нелепо лежащее на земле, как кукла. Неживая. Хрясь — и душа улетела вверх.
Лицо Ольги стало совсем серым, глаза — пустыми и жуткими, как в тот раз, в дни «кабачкового лежания» — так Ольга называла этот эпизод. И снова давящая глыба на плечах. Алису вдавило в шезлонг её гранитным холодом. Её рука, лежавшая на предплечье Ольги, ослабела, стала совсем тряпичной, но оставалась там.
— Лёха с Димычем много сделали для меня, я им очень обязана. И благодарна. За Софию Наумовну: это они её нашли и притащили меня к ней — в состоянии почти овоща. Но потом наши дорожки как-то разошлись... Почему, как ты думаешь? Да вот, блин, потому! — Кулак Ольги сжался, челюсти стиснулись до скрипа. — Я видела их лица — и слышала хруст Санькиной шеи. И всё это воскресало. Снова и снова. Может, и они чувствовали то же самое. Потому что и они видели это. И слышали, наверно. Никто из них словом не обмолвился, что я каким-то боком здесь... Что без меня не обошлось. Никто не обвинял, это я себе потом сама нагородила. Да, не обвинял... вслух. Но что у них в головах, я не знаю. Вот поэтому мы стали встречаться всё реже... пока однажды совсем не перестали.
Её тёплая ладонь благодарно накрыла руку Алисы, взгляд прятался под ресницами, губы затвердели, лицо как-то заострилось, как из гранита высеченное.
— Прошлое, Алис... Прошлое меня прощупывает. Проверяет: окрепла ли? Оправилась? Нет ли у меня внутри тикающей бомбы, которая рванёт в любой момент и разнесёт мою психику к хренам собачьим? И если она рванёт, я боюсь... за тебя. Мне нельзя болеть, нельзя выходить из строя. Нельзя тебя подводить.
Ольга наконец подняла глаза и поймала взгляд Алисы, почувствовала дрожь её похолодевших пальцев на своей руке. Сморгнула ледяную неповоротливость, и её глаза ожили, наполнились нежным беспокойством и раскаянием.
— Прости, малыш, я, кажется, нагнала мраку... А ты у меня девочка впечатлительная. — Виновато улыбнувшись, Ольга придвинулась ближе, мягко сгребла Алису в объятия. — Всё, всё, маленький, не переживай. Всё утрясётся. Я справлюсь. С тобой — я со всем справлюсь. Ты просто будь рядом, и всё. Можешь даже в разговоре не участвовать и с нами не сидеть, своими делами заниматься... Но я всё равно буду знать, что ты рядом. И этого хватит.
Тепло её рук немного согрело Алису, и она решилась наконец осторожно погладить — по щеке, по волосам.
— Оль... Я буду рядом, конечно. Я с тобой. И всегда буду.
Губы Ольги крепко прильнули к её лбу.
— Умница моя. Спасибо тебе, солнышко. Да, прошлое меня опять щупает, но я его встречу достойно.
Заноза царапнула, кольнула. Алиса всматривалась в глаза Ольги, пытаясь понять, прочесть.
— Опять? То есть, было ещё что-то?
Ольга смутилась, виноватые искорки съёжились в её зрачках.
— Не бери в голову, маленький. Оговорка просто...