В нашем городе было триста сорок три общественных туалета. Так утверждал мой друг-философ Гоша.
— Можешь не искать, — говорил он, — ты нигде не найдешь этой цифры. Во всех справочниках указано количество дворцов, каналов, мосте, но кому они все нужны, когда припрет?!
Гошу припирало каждые сорок минут.
— Зимний дворец построил Растрелли, Медного всадника — Фальконе… Пустые слова! Чем они мне помогут в трудную минуту?
Гоша назубок знал все туалеты великого города. Он знал их на Васильевском и Петроградской, в Гавани и в Лесном, и даже в новых районах, где о них не знали даже новоселы. Он знал все туалеты райкомов и горкомов и даже штаба революции — Смольного.
Когда его припирало, он брал Смольный приступом, сметая охрану на своем пути, и стремительно врывался в сортир первого секретаря — тот самый сортир, которым в тревожные октябрьские дни пользовался вождь мирового пролетариата. Правда, охрана Гошу и не останавливала.
— Этот никого не убьет, — говорила она, — поссыт — и уйдет…
Гоша обладал одним чрезвычайно редким качеством — у него был невероятный нюх на туалеты. Он мог приехать в незнакомый город, и тянуть носом воздух — и ноги сами вели его в ближайший сортир.
— Если бы у меня был такой нюх на деньги, — вздыхал Гоша, — я бы давно стал миллионером…
Однажды мы прибыли в Бухару на конференцию по Иммануилу Канту — и Гошу, как всегда, приперло.
Он потянул носом воздух и удивился — туалета поблизости не было. Почему-то в этом городе все куда-то торопились. Возможно, всех очень интересовал Кант.
Гоша остановил пробегавшего мимо узбека.
— Простите, — начал он, — у вас есть…
— Ничего у нас нет, — бросил тот на ходу, — кроме тюбетеек!
Гошу припирало.
Он увидел одного пожилого еврея и цепко схватил его за руку.
— Стойте, — скомандовал Гоша, — где тут общественный туалет?
— Вы слишком много хотите, молодой человек, — сказал еврей, — тут и личных-то почти нет.
— Ерунда, — бросил Гоша и втянул носом воздух, глубоко, обеими ноздрями. Секунду он колебался, повернулся на север, затем на юг — и понесся. Я еле поспевал за ним. Он сворачивал с улицы на улицу, поднимался, спускался, оббегал парки, перепрыгивал через канавы, наконец влетел под арку дома, пролетел весь двор, пролетел закуток, выскочил во второй двор, тремя проходными оказался в четвертом, и там, в самом конце, у свалки, на зеленой двери, почти сорванной с петель, мелом было выведено: «Песуар».
— Две ошибки, но понять можно, — бросил Гоша и скрылся за дверью.
Что бы он ни делал — изучал ли Спинозу или Лессинга, готовил ли статью о Гегеле или читал доклад о «Капитале» Маркса — каждые сорок минут он должен был быть в туалете. Он вдруг прерывался посредине, покидал кафедру и исчезал. Никто в зале не удивлялся, кроме тех, кто слушал его доклады впервые.
— По малой нужде, — объясняли им, — сейчас вернется…
Эту особенность он объяснял необычным строением своего мочевого пузыря, в минуты откровения намекая, что он по форме напоминает мальтийский крест, хотя среди его предков не было ни одного представителя этого замечательного ордена. Почему мальтийский крест способствовал столь частому мочеиспусканию, оставалось загадкой.
Он знал не только расположение туалетов великого города — он их изучил досконально — форму писсуаров, цвет дверей, с рукомойником они были или без, есть ли бумага — и в какое время дня, спускается ли вода, но главное — он знал назубок все надписи, которые регулярно менялись.
Гоша утверждал, что туалеты провоцируют творчество и, как говорили, свою диссертацию «Сущность пророчества у экзистенциалистов» он написал в гальюне — правда, не в общественном, а своей квартиры.
— Я с головой ухожу в работу, — объяснял он, — я не могу отрываться каждые сорок минут.
К тому же гальюн был единственным тихим местом в квартире, куда не доносился галдеж его младших братьев и где не появлялись каждую минуту с каким-нибудь вопросом его многочисленные родственники. Правда, во время его работы они должны были бегать в туалет на Московский вокзал…
— Прозаические надписи, — утверждал Гоша, — лучше всего в сортире на Невском 13, под Голландской церковью. Поэтические — безусловно, Фонтанка 36, напротив одного из коней фон Клодта.
— Ну вот, смотри, — говорил он, — вчера на дверях красовалось:
«Я вернулся в мой город, знакомый до слез,
И весь день меня мучал подонок-понос…
А? Почти Мандельштам…»
— Туалетное творчество многообразно, — утверждал Гоша, — оно не уступает официальной литературе. Многие наши классики могут позавидовать таланту туалетных авторов. Но при всем его разнообразии в нем преобладают две темы — мат и евреи. Смотри: «Лучше блядь — чем жид опять». Или: «При запоре очень сильном — бей жидов — спасай Россию!» Вот еще одна рекомендация: «Если писаешь, потея — это происки еврея!»