Был жаркий день в Париже,
Навстречу нам, со стороны Триумфальной арки, спускалась американская семья — громадный потный мужчина в золотых перстнях, обвешанный фотоаппаратурой, его разомлевшая супруга, с борцовских рук которой свисали браслеты, а чуть сзади плелись рыжие веснушчатые внуки. Все четверо жевали «pomme frite», громко говорили по-английски и ржали.
Когда мы поравнялись, я узнал американца и замер. Солнце било в глаза.
— Привет, — сказал я, — как спалось?
Он остановился, не понимая, что я от него хочу.
— Pardon? — произнес он басом.
— Директриса не приснилась? — поинтересовался я.
Он крутил бычьей шеей, как бы спрашивая у семьи, что от него хочет этот субъект. Жена достала мелочь и начала отбирать самые мелкие монеты. Очевидно, для меня.
— What do you wont? — повторил Громила. — Майн нейм из мистер Баранофф.
— А мое мсье Полякофф, — ответил я и дал ему легкий поджопник. — Чтобы быстрее проснулся! — пояснил я.
Японцы заволновались и что-то быстро защебетали на своем. Двое сняли фотоаппараты с плеч и начали меня фотографировать. Супруга американца вместе с рыжими внуками бросилась на меня и стала отталкивать.
В глазах мистера Бараноффа блеснул огонь. Он все вспомнил.
— What does it mean? — орала супруга. — What does it mean?!
— Shut up! — заорал Громила на нее. — Заткнись, когда друзья разговаривают!
Я дал ему второй поджопник:
— Сыграем в «пристеночек»?
Японцы в бешеном темпе устанавливали кинокамеры. Супруга «американца» рвалась в бой. Внуки кусали меня. Громила оттолкнул их.
— У меня ни копья, — соврал он.
— Ни копья?! — я вывернул карманы его брюк. Из них на мостовую посыпались кредитные карточки, ключи, брелоки и несколько монет.
Жена американца завопила на все Елисейские Поля. У нее оказался хорошо поставленный голос. Возможно, она были оперной певицей.
— Help! — орала она. — We’ve being robbed! Что вы стоите?! — кричала она японцам. — Help, грабят!
Те неохотно перестали снимать и начали неуверенно оттаскивать меня от Громилы.
— Вон, китаезы! — крикнул он. — Не вмешиваться, когда джентльмены беседуют!
— Ни копья?! — продолжал орать я. — А это что?! А ну, пошли под арку!
— Подожди, Породистый, — сказал он, — как-то неудобно… При людях, при китаезах… Пойдем лучше в ресторан — я приглашаю тебя с твоими япошками.
— Нет, — ответил я, — сначала сыграем!
Все, ничего не понимая, отправились скопом с нами под арку.
Я скрылся в парадном, тут же вышел из него и подошел к Громиле. Забытые запахи детства окружали меня.
— А теперь выворачивай мои карманы, — потребовал я, — только быстро!
Он нехотя вывернул — франки посыпались на камень.
Супруга американца и японцы молчали — от удивления они разинули рты и не могли их закрыть. Веснушчатые внуки почему-то принялись дубасить друг друга.
Тут же под аркой, возле ресторана «Жорж Пятый» мы начали решаться в «пристеночек». Он ударил долларовой монетой, я размахнулся и швырнул десять франков. Монеты упали одна недалеко от другой.
— Тяни, Громила, — сказал я.
Он расставил ноги, набрал полную грудь воздуха, наклонился, но американские штаны были прочные — задница не проглядывала из них. Он начал растягивать пальцы ладони. Они были белы, ногти чисты и отполированы, но дотянуться от одной монеты до другой у него не получалось.
Я стоял, изумленный.
— Тяни, — кричал я, — не манкируй! Растягивай пальцы!
Но они не растягивались…
Я наклонился и что было сил потянул их — сначала большой, потом безымянный. Но пальцы не удлинялись — они заканчивались на первой фаланге…
Огромная толпа окружала нас. Никто ничего не понимал. Все с удивлением взирали на двух старых, толстых мужчин, бросающих монеты об стенку. Японцы возбужденно прыгали вокруг нас, щелкая затворами.
Я никак не мог поверить, что Громила не может дотянуться, что пальцы его перестали быть гупаперчевыми! Я не верил, что безразмерная пятерня исчезла!
— Давай снова! — шумел я, хотя понимал, что той подворотни не вернуть…
Мы были потными, мы бегали по соседним кафе, меняли купюры — и бросали все снова и снова. У Громилы ничего не получалось!
Наконец, мы остановились.
— Что с тобой, Громила? — спросил я.
Он печально смотрел на меня.
— Не знаю, Породистый, — сказал он, — что-то с ними стало. Может, результат эмиграции… Ты видишь, во что нас превращает время? Посмотри, каким я стал…
Он показал на свой живот.
— Не грустить, мистер Баранофф, — сказал я, — я еще толще вас!