Затем, партия однажды подарила бабушке зефир в шоколаде, целый килограмм, красочная коробка от которого многие годы украшала наш буфет. Потом, партия платила бабушке бешеные деньги, на которые можно было устраивать царские пиршества с тончайшими блюдами, вроде жаренного в подсолнечном масле лука, который мы обожали.
Партия дважды, правда, с большими промежутками, сажала бабушкиного мужа в тюрьму — первый раз за рассказ анекдота, второй — за то, что он его выслушал, но оба раза выпускала и реабилитировала.
Она реабилитировала и бабушкиного дядю Соломона Ильича, и тетю Песю, и двух двоюродных братьев — правда, посмертно, — но ведь реабилитировала! Как-то партия к годовщине революции даже послала бабушку в однодневный дом отдыха, где она отравилась кефиром, и мы ее еле спасли…
Нет, многое сделала партия для бабушки, очень многое, но мы не были уверены, стоит ли это напоминать партии, и ограничились простой фразой, в которой бабушка благодарила партию за все! А за что — они сами знают. Заявление получилось, на наш взгляд, очень удачным, и мы решили сами отнести его отставному полковнику, почти генералу…
Но бабушка категорически запретила нам это делать и понесла заявление сама.
— Вы мне только скажите, — спросила она, — что мне ответить, когда он спросит, почему я еду. Из-за антисемитизма и всего этого вранья?..
Мы замахали руками.
— Нет никакого антисемитизма, — сказал дедушка, — и не было! Ты едешь на историческую родину, причем принудительно — тебя тянут дети!
— А почему дети?
— Потому что они испорчены буржуазной пропагандой! Объясни ему, что ты их плохо воспитала, но бросить не можешь, даже таких мерзавцев, как они… Скажи ему, что дети есть дети!
И бабушка пошла. Падал мокрый снег, и низкое ленинградское небо давило в эти дни особенно тяжело.
В подворотне, где находился вход в ячейку, как всегда, толпились пьяные, и бабушка боялась, как бы они ненароком не отобрали у нее с таким трудом составленное заявление.
— Сарра, — спросил один из них, — есть чем закусить?
Бабушка всегда удивлялась, откуда они знают ее имя. Она протянула им три «Белочки».
— Вот это закусон, — изумились пьяные.
Бабушка прошмыгнула в парадную и вошла в кабинет секретаря. Полковник Сизов прибивал портрет Суслова. Почему-то из всех членов политбюро больше всего он был привязан к Суслову. Суслов на портрете был, как всегда, суровый, непримиримый и неподкупный.
— Доброго здоровьица, Софья Аркадьевна, — пропел Айболит, — с чем пожаловали?
Бабушка робко протянула листок бумаги.
Секретарь долго изучал заявление. Сначала в одних очках, затем в других и, наконец, без очков. Потом он его понюхал — полковник раньше работал в КГБ и был почти генералом…
— Если не ясно, — сказала бабушка, — я могу прочесть вслух.
Полковник не ответил — он смотрел на Суслова. Он просил совета — но Суслов молчал. Тогда полковник перевел взгляд на портрет Ленина. Ленин хитро улыбался, но тоже молчал. И полковник обратился к Брежневу. У Леонида Ильича был чуть приоткрыт рот, и казалось, что он что-то советует…
Бабушке надоело стоять. В комнате висели портреты всех членов политбюро да еще стоял бюст Жукова, и, если б полковник советовался с каждым, — ее бы не хватило. Поэтому она сказала:
— Может, я пойду?
Бабушка не хотела мешать полковнику беседовать с великими людьми.
Полковник продолжал хранить молчание. У него был один человек, с кем бы он мог посоветоваться по-настоящему и который бы ему ясно сказал, что сделать и в какую из тюрем везти бабушку, но портреты этого доброго человека с пышными восточными усами сняли и довольно долго не вешали, хотя он верил, что повесят, и высоко, еще выше Ленина!
И он сказал:
— Моя б воля, я б вас всех из партии повыгонял! До единого!
— Я всего одна, — наивно ответила бабушка, — мужа давно исключили, а дети беспартийные.