Прощанье было длинным, как изгнание…
— Ну, в добрый час!.. И чтоб мы свиделись… И запахни ворот…
— Спасибо, спасибо…
— И чтоб вы были здоровы!
— И чтоб вам было весело на новой земле… И закрой шею.
— Да, да, спасибо…
— И… И… И чтоб…, - она вдруг заплакала, сестра Киры, которую звали Рашель.
— Не плачь, дорогая, — успокаивала ее Кира.
— Разве я плачу? Ты когда-нибудь видела плачущую Рашель? — говорила Рашель, и слезы лились из ее добрых таз.
И все обнимали Киру и Павлика, и те, кто не плакал, те просто сдерживали слезы.
Потому что это было прощанием навсегда.
И никто из них не увидит больше другого.
Потому что если «уехать — это немножко умереть», то уехать из той холодной страны — это умереть навсегда.
И каждый знал это. И каждый говорил:
— Ну, даст Бог, свидимся.
И все совали Кире и Павлику — кто «лэках», кто фаршированную рыбу, кто язык. И они брали все это, и проклятые слезы душили их.
Теперь им оставалась только таможня…
Это была самая лучшая в мире таможня. Как и все в той холодной стране.
Не каждому выпадает такая удача.
Таможня была огромной и страшной, как чистилище, но за ней, за непроницаемыми ее дверьми, за непробиваемыми ее лбами, начиналась свобода.
И так хотелось глотнуть ее…
Павлика с Кирой разделили, и каждого допрашивали отдельно, лично, как государственного преступника.
Наверно, это преступление — захотеть свободы…
Первой взяли Киру. Павлик обнял ее, потом махнул ей рукой.
— Плюй ты на них, — улыбнулся он.
И его улыбка, как всегда, успокоила ее.
— Запахни шею, — только и сказала она, хотя в помещении было совсем тепло…
Таможенница была красива, стройна и молода.
«Зачем она этим занимается?» — подумала Кира.
— Значит, улепетываем? — спросила таможенница.
— Улетаем, — поправила Кира.
— И не стыдно?
— Мне? — Кира искренне удивилась. — Я думала, вам стыдно. Ежедневно рыться в чужих чемоданах, копошиться в белье, шарить по карманам! На свете столько интересного. Вы могли бы быть актрисой.
Таможенница покраснела и стала еще красивей.
— Вы должны заниматься любовью, — продолжила Кира, — а вы занимаетесь ненавистью… Вам бы не хотелось сменить специальность?
— Нет, — бросила та и как-то тупо продолжила, — значит, уезжаем? А я еще смеялась на пьесах вашего сына.
— Я вам верну деньги за билеты, — успокоила Кира, — только в долларах! Хотите? Рублей у меня больше нету. А? Вы ведь любите валюту.
Таможенница не отвечала и продолжала рыться в вещах.
— Чем он там занимается, ваш сын? Чернит нашу действительность?!
— Нет, он пишет ей оды! — успокоила Кира.
Таможенница промолчала. Она молчала и что-то упорно искала. И нашла. У Киры была обнаружена маленькая палехская шкатулка с дарственной надписью «Любимой учительнице от любимых учеников».
Это была правда — любовь была взаимной.
Обнаружив шкатулку, таможенница ликовала, будто влюбилась или открыла пенициллин и, вся сияя, повела Киру к начальнику таможни. Начальник был сух, высок и напоминал тростник, но отнюдь не мыслящий.
— Та-ак, так, — он крутил в руках шкатулку, — а вы знаете, мадам, что они строжайше запрещены к вывозу?
— Что вы говорите? — удивилась Кира. — А чего вдруг?
Начальник презрительно посмотрел на нее.
— Как государственная ценность, мадам, — процедил он, — как народное достояние.
— Позвольте, — возразила Кира, — ученики преподнесли шкатулку мне, а нелюбимому государству. Это достояние мое, а не народное. Народу они дарили другое…
Начальник оставил эти слова без внимания. Он лоснился от удовольствия.
— Так, так, — повторял он, крутя в своих пухлых ладошках шкатулку, — такую замечательную штучку, значит, хотели утащить за рубеж, врагам, значит, народное достояние, сионистам, понимаете ли, русский шедевр. А вы знаете ли, гражданка, что за это вы можете попасть совсем не в Израиль, а…
Он посмотрел на Киру, как феодал на вассала.
Кира улыбалась, широко и спокойно.
— Чего это вы лыбитесь? — удивился он.
Она не отвечала. Ее начало колотить от смеха.
Начальнику стало не по себе. Розовые пальчики его вспотели и розовый лобик вспотел.
— Что это все значит? — поинтересовался он.
— Два, Сидоров! — вдруг твердо сказала Кира. — И встань-ка в угол!
В грозном начальнике страшной таможни она признала своего давнишнего ученика, вечного двоечника Саню Сидорова, с которым она так мучилась лет двадцать назад.