На комсомольской свадьбе лаборантки Соловьевой и программиста Вякина, где присутствовали оба секретаря — как горкома так и райкома, в то время, когда все дружно кричали «горько», он трижды очень отчетливо и громко произнес «ле хаим».
После этого оба секретаря бесследно исчезли…
Петровскому намекнули на недопустимость такого поведения, но процесс, видимо, принял необратимый характер: Саша категорически отказался выйти на коммунистический субботник, заявив, что суббота — святая и что в субботу он работать не может! Даже в коммунистическую…
Но кульминацией, конечно, было открытое партийное собрание, где вместо «Интернационала» Саша затянул «Атикву». Правда, про себя…
И, наконец, где-то к 1 маю, ко дню международной солидарности трудящихся всех стран, Петровский заявил, что он — еврей!..
Весть о том, что русский Александр Иванович Петровский — еврей, с быстротой молнии облетела весь институт, и, надо сказать, что его изыскательная работа в этот день была сорвана.
Такого потрясения эта организация не переживала даже тогда, когда год назад ее лишили премии. Даже, когда однажды на ее крышу чуть не совершил вынужденную посадку рейсовый самолет «Ленинград-Тбилиси». И даже, когда оказалось, что старший инженер Залман Менделеевич Коган — казак!
С директором института, бывшим генералом спецвойск товарищем Безбородько, случился гипертонический криз, партсекретарь побежал в обком, а замдиректора по научной работе, бывший директор хлебозавода, купил веник и отправился в Сандуновские бани, в Москву, что он делал всегда в критические минуты своей бурной жизни.
Неизвестно, в силах ли объяснить это современная наука, но у многих научных сотрудников произошло расстройство желудка, молодой специалист Курочкин, довольно посредственный инженер, вдруг, в туалете, так сказать, при исполнении обязанностей, решил проблему, над которой вот уже вторую пятилетку бился весь институт, а секретарша Эльвира Павловна прямо на столе своего шефа генерала спецвойк Безбородько родила двойню, хотя раньше никто не замечал ее беременности. Даже она сама…
И только один человек во всем институте не удивился, не дрогнул, не получил острого расстройства желудка и ничего не родил. Более того, он даже не моргнул глазом, не повел бровью и не пошел взглянуть на новоиспеченного еврея, а заперся в своем кабинете, задвинул шторы и открыл несгораемый шкаф. В шкафу были личные дела сотрудников. Этим человеком был начальник отдела кадров Самарий Валентинович Куролапов.
Он был лыс, толст и напоминал матрешку — иногда возникало впечатление, что где-то в районе пупа он разнимается и, если попробовать, то, возможно, внутри таилось еще двое, а то и трое других Куролаповых, чуть поменьше и потоньше. Но ощущение было обманчивым — Самарий Валентинович не разбирался. Совсем наоборот — он всегда был чрезвычайно собран. Особенно в этот день…
Надо сразу сказать, что у Самария Валентиновича был нюх! У него был нюх, которым не могла похвастаться ни одна собака, ни одно другое животное, даже Гитлер. Да простят четвероногие это сравнение… Адольф по сравнению с Куролаповым был школьник, профан! Если он мог разглядеть в вас еврея в шестом колене, то скромный Самарий Валентинович доходил до девятого, не меньше! Стоило какому-нибудь представителю избранного народа войти в кабинет к Куролапову, как Самарий Валентинович, даже не поднимая глаз, даже башкой не повернув, безошибочно определял — «яурей» — так он произносил столь нам хорошо знакомое слово — даже если этот самый «яурей» был по паспорту русский, даже если он был типичный японец, даже если мулат!..
Он узнавал евреев со спины, с боку, на большом расстоянии, на линии горизонта и за ней, а также закрыв глаза, вслепую!
С дистанции в сто метров он с легкостью определял вашу бабушку, а с пятидесяти — так и «пра»! В лютые морозы, когда все ходят в кальсонах и шубах, он, едва бросив взгляд, говорил, обрезаны вы или нет.
У Самария Валентиновича были некоторые подозрения, что евреями были Черчилль и Иди Амин. Он скрупулезно занимался ими и обнаружил, что Амин, например, ел на завтрак христиан. А кто ж еще мог это делать, как не еврей?! Вначале, для аппетита, пьют их кровь, а потом уж, на второе, так сказать, самих. Единственное, что его пока останавливало от принятия окончательного решения — был цвет Амина, уж слишком он был черный, почти головешка…
Куролапов мог также без ошибки сказать, — это еврейская собака, эта — нет! Еврейские собаки, когда лаяли — картавили, и он это слышал. Он безошибочно определял: это еврейская кошка, эта — нет.