У еврейских, по Куролапову, были печальные глаза, курчавая шерсть и обрезанный хвост…
Однажды в зоопарке он заявил, что индийский слон вовсе не индийский, а еврейский. И, как потом выяснилось — оказался прав. Слон родился, рос и воспитывался в ЮАР, в богатой еврейской семье…
Как-то высоко в небе он заметил журавля и тут же заявил, что журавль — еврей! Птицу выловили — на лапке красовалось кольцо орнитологической станции города Тель-Авива…
Да, необыкновенный был у Самария Валентиновича талант! Поговаривали, что им заинтересовался сам полковник Каддафи, давно ищущий евреев в своем ближайшем окружении и личной охране, уверенный, что Садат — еврей! Да и Мубарак тоже. Говорили даже, что он лично пригласил Самария Валентиновича, но Самарий Валентинович отказался, потому что сам был полковник, причем советский, а советский полковник никогда не будет подчиняться ливийскому полковнику, и даже генералу, пусть и верному антисемиту…
Самария Валентиновича даже должны были пригласить на французское телевидение, на воскресную передачу «Энкруаябль, мэ врэ», то есть «Невероятно — но факт!», где он в течение трех минут должен был опознать всех евреев города Парижа, сидящих в этот час у своих маленьких экранов, и только приход к власти 10-го мая социалистов положил конец этой затее.
…Куролапов спокойно развернул личное дело Петровского. В том, что Александр Иванович — русский, он не сомневался — его редкий нюх не подвел его еще ни разу!
Значит, было всего два варианта: или Петровский нагло врал, или у него были евреи за девятым коленом, где нюх Самария Валентиновича функционировал не так точно…
Куролапов с большим интересом читал личное дело Петровского, необычно в общем тонкое — каких-то триста сорок страниц. И ни на одной из них не было ничего порочащего, ничего сомнительного, анкета была чиста, как дыхание новорожденного, ее можно было бы посылать на любой конкурс. Даже у директора института не было такой чистой анкеты — его первая жена была еврейкой! Наполовину…
Анкета не проясняла, нюх — не проникал, и поэтому Самарий Валентинович набрал столь близкий сердцу номер городского Комитета государственной безопасности. Комитет находился в большом сером здании, высоком и строгом, сколько этажей в котором, никто не знал. Потому что это был айсберг — каждый мог легко сосчитать, сколько этажей идут вверх, но кто же знал, сколько идут вниз?.. Может, только те, кто там побывал. Да и они не знали. Потому что одни не возвращались, а те, кто возвращался, почему-то ничего не помнили, подчас, и своего имени…
Поэтому точная этажность здания, несмотря на его славную полувековую историю, оставалась загадкой…
С людьми, которые приближались к этому дому, начинало происходить нечто необычное: или они замолкали, или начинали говорить лозунгами, петь революционные песни, выкрикивать здравицы и всемерно поддерживать политику родной партии. Пройдя мимо, они снова начинали рассказывать анекдоты, осуждая политику родного ЦК, и даже издеваться над лично Леонидом Ильичом. Но все это было где-то на расстоянии хорошего пушечного выстрела…
Наивные люди, совершенно не представляющие успехов отечественной науки и техники, не подозревали, что их разговорчики, их хохмы и анекдоты подслушивались и прослушивались на расстоянии не только пушечного, но и ракетного выстрела, на чердаках и в подвалах, в Уссурийской тайге и на дне Баренцова и Черного морей, в парилках и постелях.
Поговаривали, что были аппараты, подслушивающие и внутренний голос…
В дубовые двери этого дома по утрам входили такие же дубовые физиономии — с медными взглядами и чугунными лбами. Вбегали игривые секретарши, прозрачные ушки которых иногда слышали непонятные человеческие крики, но чьи розовые ротики никогда об этом не говорили, чтоб не было бо-бо и чтоб не завыть похожими голосами. Вбегали краснощекие лейтенанты, в чьих лучистых глазах застыло нестерпимое желание кого-либо ударить. Или хотя бы связать. Эти бывшие второгодники, делавшие когда-то в сочинениях по сотне ошибок, вправляли сейчас мозги своим бывшим учителям. И не только своим… Они, в общем, занимались этим с детства — во дворах, переулках, и вот теперь нашли себе работу по душе…
У всех у них были нормальные имена и фамилии, любимые дети, и по вечерам они даже говорили о Достоевском, гуманизме и экзистенциализме… Где-то в сейфах этого домика хранились досье на всех жителей города, без различия пола, возраста, социального происхождения и материального состояния… Не успевал еще ребенок появиться из утробы, как первый же его крик заносился в новое дело и первое же слово, которое он произносил, тоже было там… Впрочем, как и все последующие…