— Вы или он? — повторил физик.
— О-он, — ответила она.
— Почему ж вы подсказываете? — резонно спросил тот.
И поставил мне два. За подсказку!
— Почему вы нас всех ненавидите? — спросила мама. — И детей наших, и внуков?
Физик сел, протер очки, а потом долго смотрел на маму и вдруг сказал:
— Мадам, — сказал он человеческим голосом, — я не Ломоносов, я не первый русский университет, я уже плохо помню закон Ома, и у меня семья.
Мои опасения с законом Ома подтвердились.
— Если б я был Ломоносовым, — продолжал физик, — я б ничего не боялся, и я бы принял всех евреев. И никто б меня не выгнал. Но мне разрешено пропустить всего одного еврея в день. А вы уже семнадцатые! Почему вы не пришли раньше?
Мама понимающе покачала головой.
— Товарищ физик, — сказала она, — спросите его что-нибудь еще.
— Зачем? — спросил физик.
— Как зачем? — удивилась мама.
— Зачем, — повторил физик, — когда и так я знаю, что он ответит на все. Почему, вы думаете, я использую графин?.. Это единственное изобретение в моей жизни.
Мама встала, подошла к столу, взяла единственное изобретение физика и разбила его вдребезги.
— Как я буду дальше принимать экзамены? — печально спросил физик.
— Не волнуйтесь, — успокоила мама и указала на дверь, — там больше нет евреев…
И мы вышли с мамой и пошли по Загородному проспекту, а потом по Невскому. И нежное солнце било нам прямо в глаза и согревало наши лица больше, чем наши затылки. И все было так логично…
— Чем я могу тебе помочь? — рассуждала мама. — У меня нету денег, чтобы дать взятку, и если б даже и были, я б все равно не могла. У меня нет «руки», которая бы сняла трубку и позвонила. У меня нет дачи, где бы мог отдохнуть преподаватель, прежде чем принимать у тебя экзамен, и нет шубы, которую могла бы носить его жена после… У меня нет власти, чтобы отменить ненависть, и нет средства, чтобы все любили евреев. Ворваться, как ненормальная, — это все, что я могу…
— Не беспокойся, мама, — сказал я. — Я пойду туда, где берут. Без блата и денег. И всех! Есть такое место.
— Есть, — ответила мама, — такое место есть — это армия!
— Ну вот! Я стану доблестным защитником.
— Тогда мы проиграем войну, — сказала мама.
— Может, после этого я поступлю в институт?
— В какой? — спросила мама. — В китайский? С твоими глазами?
— А почему мы должны обязательно проиграть Китаю? Разве мы не можем проиграть Израилю?
— Ты ищешь сложные пути поступления, — заметила мама. — Никто из-за твоего института не развяжет войну. Даже с Израилем.
И вот так мы шли по Невскому, и дошли до Невы, и где-то на Дворцовом мосту мама сказала:
— Короче, делать нечего. Тебе придется пойти в пищевой.
— Как? — удивился я.
— Очень просто. На рыбное отделение.
Я чуть не свалился в Неву.
— Да, туда. Потому что туда не идет никто. Даже рыбаки. Даже рыба туда не идет.
— Мама! — взмолился я. — Ты же знаешь, что я ненавижу рыбу!
— А фаршированную? — спросила она.
— Да, но там же нету факультета фаршированной рыбы.
— Дорогой мой, — успокоила мама, — там будет столько евреев, что его откроют.
И я поступил в холодильный. Потому что в рыбный приплыло столько евреев, будто там бесплатно давали икру, и был там такой конкурс, что поступили одни золотые медалисты. А у меня была только серебряная.
А в холодильный меня устроила мама. Она выступила перед членами приемной комиссии. Она говорила, что у нас есть холодильник, что я сам сибиряк, что папа у нас обморожен, что у нас в квартире всегда страшный холод, что я люблю мороженое, что она в сорокаградусный мороз ходит почти без пальто, что я почти «морж», что я обожаю мороженые рыбу и фрукты. Она говорила о холоде с таким жаром, что ледяные сердца членов комиссии растопились.
И я кончил холодильный. И стал писателем. Это к вопросу о логике.
Это было давно, когда еще была станция Авоты, которой теперь больше нет.
Вчера мы сидели с мамой на ступеньках лестницы площади Испания и вспоминали.
— Как правильно мы тогда выбрали, — сказала мама, — ты представляешь, кем бы ты стал, если бы поступил в литературный?
— Мама, — ответил я, — куда бы я там ни поступил, я бы стал кацманом…
Итальянка предложила нам розы, и я купил одну. Для мамы.
НЕВЕСТА ДЛЯ НАШЕГО ПОЛКОВНИКА, КОТОРЫЙ БЫЛ МАЙОРОМ
Самым тяжелым делом для уезжающих в Израиль было исключение из партии. Моя мама может вам об этом рассказать. Ее исключали в шесть приемов. Но папа — папе повезло. Ему не надо было исключаться из партии, потому что его оттуда уже исключили. И дважды. И совсем не из-за Израиля — еще даже и Израиля не было, — а за обрезание своего старшего сына. А второй раз — за анекдот о Дзержинском, которого тоже, впрочем, в анекдоте обрезали. Сейчас можно было рассказывать сколько угодно анекдотов, и никто тебя из партии не исключал, — и за пьянство не исключали, и за разврат не исключали, ни за что не исключали.