Больше в письме ничего не было. Это было предупреждением, хотя и ненамеренным.
Даже — двусмысленным предупреждением. Лайла, я уверен, не имела в виду предупреждать меня. Не в её характере. И всё же явно читалось между строк то, что подсознательно вырвалось из мыслей, написавшей эти строки.
Наступила суббота. Мы с Леной немного опоздали. Мишка, именинник, улыбался от уха до уха. Его мать выставляла на стол торты, вместо съеденных; бутылки с вином и лимонадом; играла музыка. «Великолепная пятерка» была в сборе и ещё несколько незнакомых личностей. Лайла болтает с каким-то тощим, Мария украдкой поглядывает на меня. Она грустна. Нам с Еленой наливают по штрафной. Мне сразу ударяет в голову. Танцуем. На второй танец приглашаю Марию. Она молчит. Танцует и молчит.
— Что с тобой?
Её глаза похожи на печальные глаза коровы. Прямодушные, красивые и грустные-грустные, только голубые, а не чёрные. Молчит, и я молчу. Танцуем. — Ты не хочешь со мной разговаривать, — интересуюсь я.
— О чём ты? — ложно недоумевает Мария, а глаза говорят другое: «Эх ты, лопух, растяпа. Разве не видишь? Я обиделась».
И что я ей сделал? Ну, внимателен с ней, как и с остальными; ну, вероятно, иногда кокетничаю…
Мне они нужны. Если я и мечтал о розовом замке и о Марии, сидящей на золотом троне, это ещё не… А что не…? Она же этого не знает. Я сам перестаю себя понимать. И всё равно, никакого повода не давал, чтобы она могла обидеться. Приходил, правда, частенько, но мне нужны были книги, общение… Мы же друзья. И вообще, я своих чувств не проявлял ни разу. Хотя, иногда, когда мы бродили по улицам и разбирали значение произведений и мотивы действий героев Гюго или Фейхтвангера, мне страстно хотелось остановиться, прекратить это переливание из пустого в порожнее, схватить её и поделиться разгоревшейся во мне страстью.
Но это бывало лишь в моём воображении, это были лишь мечты. Мы продолжали идти, не торопясь или сидеть чинно на скамейке в парке, нести всякий вздор об идее «Отверженных» или «Гойи».
Правда, когда бывало грустно или муторно на душе, я всегда смотрел ей в глаза и думал о своём. Её глаза успокаивали меня, неведомо для неё самой.
Так уж получилось, что в поле мы работали втроём на одной грядке: она, я и Елена.
А когда вечерами собирались в их избушке и пили чай с ромом, то она непременно сидела напротив. У нас у каждого было «своё» место за столом. Теперь она обижается. Музыка кончилась. Я проводил Марию к столу и пошёл к Елене. — Пошли, выйдем, — шепнул я ей.
— Зачем? — прошептала она в ответ.
— Тебя поцеловать.
В подъезде темно. Мы поднимаемся на три пролёта вверх. За окном, внизу горит фонарь.
На одном из нижних этажей кто-то стоит. Прислушиваюсь к их разговору. Лайла и один из приглашённых парней, разбирают лекции по Тургеневу. Ирония захлёстывает меня. Тургенев — хм, сентиментальная душа, любовник любви. Нашли о ком говорить. Лучше бы в Чивере покопались. Мне захотелось смеяться. Обнимаю Лену. Мы с жадностью тянемся друг к другу. Она прижалась ко мне. Чувствую, как стучит её сердце. Никто так не умеет целовать как она. Я глажу её лицо. Она щекочет меня под рубашкой. Я коротенько смеюсь.
— Все ребра наруже, — шепчет Елена.
— Откормишь, — пьяным голосом говорю я. Мы еще раз целуемся, долго-долго… я чувствую как тону в тепле её губ…
Медленно мы спускаемся вниз. У двери стоит Лайла и, вдруг, я ляпнул, вероятно, хотел спьяну пошутить,
— А где твой изумрудно-скользкий принц тургеневского типа?
Она, кажется, смутилась, но я пойму это гораздо позже.
— Нехорошо, когда дам бросают, — высказался я до конца, и мы с Еленой заходим в комнату.
Лена даёт мне сильную затрещину.
Сегодня я получил сразу два толстых конверта. Первый — от Лайлы.
«Нет, я не обиделась тогда. В таком случае надо было оби жаться раньше. Но это частности. Частности того большого вопроса, который мучит меня. Что тебя во мне привлекает? Может быть вопрос надуманно сформулирован, зато прямо. И сразу встречный вопрос — а меня? Я чувствую некую близость с тобой, от которой мне тепло… и мне кажется, есть в тебе, в твоей душе то, что объединяет меня с тобой. Мутно?
«Не нами бессилье изведано слов к выраженью желаний — безмолвные муки сказались людям веками…» Я хочу верить тебе. Но тот день рождения…
Ведь, меня для тебя будто не было совсем! Даже хуже — то, что ты сказал мне… Зачем? А мне стало так неприятно, словно меня в чем-то обвинили. Обидно. Стало плохо, потому что я ждала, ждала весь вечер, хотя, мне не надо было ничего; да и что, в конце концов, я? Пусть тебе было весело. Хорошо, пусть. А ты сказал мне гадость, да ещё с пренебрежением. И мне тогда стало всё равно. Мне не надо было даже твоего внимания (его, кстати и не было) — даже ЭТО было бы хорошо. Я бы осталась при своих сказках. А ты сказал. Твой тон, взгляд… Ты во мне что-то убил. Хотя, теперь я забыла, простила. И снова стало хорошо. Хорошо, однако, не так как прежде».