Открываю второе письмо. Мария! Что это?
«Я люблю тебя. Не знаю, что с собой делать, но люблю. Мне надо видеть тебя каждый день. Конечно, в университете мы все вместе ежедневно видимся, между лекциями, после них… Мне этого мало. Сама не понимаю, как эта любовь случилась. Не могу заниматься. Ты собираешься на пять дней уехать — не могу представить себе, что я буду делать — столько времени не видеть тебя. Раньше со мной никогда такого не было. Мне плохо. Тебя нет(?)»
Я стою, словно меня палкой по голове стукнули. Господи! что я им сделал? Почему я, а не кто-нибудь другой? Подошла Елена.
— Письма?
— Да.
— Прочёл? Ну, тогда пошли обедать.
По пятому этажу я хожу спокойно. Сюда комендант не заберётся на своих слоновьих ногах. Она едва зад поднимает со стула. В ушах звучит песенка:
«И, словно язва тут и там
Комендантша по углам
Бродит-ходит не находит,
С кем бы выпить пополам…»
Сейчас я живу у Елены. Спим на узкой студенческой койке. Нас двое нахлебников в одной комнате. Ещё у подруги Лены — тоже нелегал-жених, Виктор. Вот так и живём. Утром нас поднимают, кормят и мы либо спим, либо в шахматы играем. Его выгнали из университета — засекли не раз за картами. Попался, конечно, глупо. Мы с Леной сидим за столом, суп уже съели, осталось справиться с котлетами и допить кофе.
Вновь мысли возвращают меня к письмам. Странное совпадение, хотя… — У тебя скоро день рождения!
— Угу, — жуя, отвечаю я.
— Когда поедешь домой?
— В тот же день, вечером.
Елена что-то прикидывает в уме…
С утра меня поздравляют. Приятно, однако, непонятное, тревожное чувство гложет.
Я сам не могу понять, почему. Вижу себя пятилетним мальчиком. Дед посадил меня на серую в черных яблоках лошадь. Я уцепился в седло обеими руками и лошадь пошла. Мне было страшно, лошадь фыркала время от времени. Потом дед вскочил в седло, и мы помчались по лугам к лесу. Помню красивый дом и сад, огромный сад. Трава — выше меня и яблоки огромные на деревьях. Помню, что взвешивая, как-то яблоко на весах, бабка довольно сказала деду: «На полкило тянет». Дед самодовольно ухмылялся. Его сад был лучшим в округе. Я часто убегал в высокую траву и часами просиживал, наблюдая за жуками, муравьями, гусеницами. Помню, я весной наловил полные карманы майских жуков. Они щекотали мне ноги сквозь материю карманов, вылазили, а я их запихивал назад, в карманы и, коротко посмеиваясь, от щекотавших меня множества лапок, гордо шёл домой. По приходу, высыпал жуков на кровать и стал разглядывать. Уж очень мне нравилось, когда они шевелили усиками-веерами, похожими на щёточки. Пока я рассматривал одного, остальные расползлись по комнате. Они взлетали, жужжали, пытались улететь, стукались о стены и … вошла бабушка. Я, увлеченный мирным занятием, не заметил её, а она, увидев всё это, стала замедленно бегать, как умеют только бабки, и ловить моих жуков. Она безжалостно наступала на них, если они оказывались на полу, и приговаривала: «Я тебе сейчас покажу жуков! Я тебе наловлю! Нашел дело старому человеку…» Она ещё долго что-то бормотала. Я знал, что бабка любит меня и только на словах грозит, поэтому вся её сердитость на меня, ровным счетом не действовала. Я зажал оставшихся трех жуков в руках и плакал, глядя на раздавленные двойные, коричневые спинки на полу. Слезы капали на пол, жуки щекотали ладони, а мне ещё горше было, они смешили меня, но не знали, что раскрой я ладони — и от них останутся хруст и распластанные по полу крылышки. И я сильнее прижимал концы пальцев к ладоням, оберегая своих жуков и плача. Только после расправы бабка заметила мою печальную фигуру и в недоумении остановилась. Она подошла, погладила меня по голове и тихо сказала: «Если они расползутся, то ночью шуршать будут. Не плачь. На улице других наловишь. Только домой не неси», — она говорила нежно, ласково со мной. Я молчал. Потом, повернулся и, молча, обиженно вышел. Больше я никогда не ловил майских жуков. И вот почему я вспомнил всё это — чувства, которые дарили мне они, суть — жуки, но, ими наловленные, которых они оберегали, на которых любовались, которыми дорожили. А я оказался здесь, как подслеповатая бабка, что, заметив их, расползшихся, наступала на них. Они хрустели, их было жаль…