Удивительно снежными были зимы. Сугробы наметало до самой крыши. Неподалеку от дома был шахтный террикон, засыпанный снегом. Острой макушки у нашего террикона не было, кто и когда разровнял ее, я не знала. С одной стороны террикона была проложена дорога для автомобилей, поскольку с него можно было выехать на магистраль, а вот с другой стороны террикон был засыпан снегом. Террикон мы считали своим и назвали его «породой». На «породу» ходили кататься. Санки с собой брали редко: их полозья застревали в глубоком снегу. Тащили с собой картонки и куски фанеры, благодаря которым можно было развить головокружительную скорость. Мы карабкались практически по вертикальному боку, насекая валенками снеговые ступеньки, на самый верх, чтобы потом с высоты с огромной скоростью съехать вниз, задыхаясь от снежной пыли. Очутившись у подножия «породы», надо было некоторое время побороться со снегом, в котором тонул, как в муке. Выкарабкавшись, наконец, из снежного плена, надо было вновь подниматься вверх, чтобы вновь ощутить этот сладкий ужас практически свободного падения. Накатавшись вдоволь, к вечеру, отправлялись по домам. Дома сначала снимали с себя валенки, вместе с ногой вынимая из них целые сугробы, потом вязаные варежки с вросшими в них кусочками снега, несколько пар штанов, надетых для тепла друг на друга. Штаны промокали и промерзали насквозь и сначала даже не сгибались. Приходилось их ставить у печки и ждать, когда начнут оттаивать. Штаны постепенно оседали, потом их можно было повесить на веревку над печкой и смотреть, как с сердитым шипением испаряется вода, капающая с зимней экипировки и попадающая на раскаленную плиту. Варежки и шапку вешали на дверцу духовки. Они потом, высохнув, пахли так чудесно: немножко утюгом от жара печки, домом, чем-то бесконечно родным и трогательным. Щеки, румяные от мороза, горели еще ярче в уютном тепле. Я любила сидеть возле печки, слушая, как что-то гудит и завывает в ее огненном чреве, чувствуя, как оттаивают заледеневшие на прогулке пальчики на ногах, как по ним, прикасаясь сотнями иголочек, «бегут ежики», но от этого совсем не больно, а даже щекотно. Разомлев от жара печи, я почти засыпала, и казалось, что вот-вот придет Оле-Лукойе и раскроет надо мной свой разноцветный зонтик, чтобы мне приснились непременно добрые и яркие сны.
Спустя несколько дней после Нового года опять начиналась суета в доме у бабушки с дедом. Наши дома имели общую веранду, и я видела, как пространство веранды заполняется кастрюльками и кастрюлями, тарелками и тазами. Дед с бабой готовились к «святу». Так и говорили: «На свято». Это был святой вечер, Сочельник, который очень ждали и к которому готовились тщательнее и трепетнее, чем к Новому году. Дед Игнат и баба Лена берегли традиции и передавали их детям и внукам. Я с детства слышала украинскую речь, любила украинские песни, которые часто пели дед бабой, и знала, что «свято» приведет колядников, которые будут под окном нестройным хором петь «Многая лета». В Сочельник у деда с бабой за столом собиралась большая пестрая разновозрастная компания. У нас было много родни. Баба Лена в Сочельник готовила только постные блюда, их непременно должно было быть двенадцать. Моими любимым блюдом были вареники с картошкой, «з бульбой», заправленные луком, зажаренным на постном масле. Вареники были маленькие, аккуратные, один к одному. Для меня всегда было загадкой, как баба Лена ухитрялась налепить несколько сотен одинаковых вареников. Кроме вареников с картошкой были вареники с квашеной капустой, «капустеники», гороховое пюре, пшенная каша, компот с фасолью и яблоками, красный борщ со свеклой, «з бурячками», как называла его баба Лена, но самым главным блюдом была праздничная кутья. Кутью баба Лена готовила тщательно: сначала долго и терпеливо перебирала пшеницу, запаривала ее, потом заправляла медом и маком. От готовой кутьи исходил волшебный, «святой» запах, сладкий, манящий и торжественный. Кутья в большой чашке ставилась в середину стола, все потихоньку брали оттуда по ложечке и торжественно жевали священное блюдо. У меня был любимый стакан для компота, нежно-сиреневого стекла и на толстой, словно каблук, ножке. В стакан дед наливал мне сладкий клубничный компот, в котором плавали клубничные лохмотья с хрустящими зернышками. Вареники с картошкой я запивала компотом, и мне казалось, что ничего на свете не может быть вкуснее.