Отец мой был добрым человеком, но мудрость свою я унаследовала от матушки. Должна признать, убедить его вряд ли было сложно, слишком уж он гордился своей маленькой дочуркой, слишком желал для меня всего самого лучшего. Род наш был хоть и не сказочно богат, но достаточно древен и некогда славен, чтобы многие новоиспечённые придворные, получившие милость короля за одну лишь голую доблесть, действительно захотели бы укрепить свои позиции браком с наследницей такой фамилии. Да и головокружительная фантазия о королевском сыне не казалась ему в этом свете совсем уж безумной. Так, с согласия отца, я попала к мачехе в услужение.
Ох и гоняла же она меня!
День-деньской я с ног сбивалась, хлопоча о её удобствах да нарядах, а ночи напролёт оплакивала свою тяжкую судьбу и отцовское легковерие. Однако же, стоило батюшке уехать по делам, как к основной моей работе прибавлялись ещё и обязанности прачки, после и кухарки, а в недолгом времени и поломойки. Мачеха моя не уставала измышлять мне все новые и новые задания, одно другого трудней и унизительней. Сестрицы, с молчаливого её поощрения, тоже не отставали. Стоило кому-нибудь из этой троицы заметить, что я, закончив очередную работу, присела на миг перевести дух, как тут же на мою голову обрушивался град проклятий и обвинений, мол, я неблагодарная лентяйка, строптивица и сущее наказание на их несчастные головы. Между тем, мне уж и на слёзы времени не оставалось, так они меня загоняли.
Возмущалась ли я? Еще как! Пробовала ли я жаловаться? Конечно! Но эта гадюка всегда умудрялась вывернуться так, словно я одна во всём виновата. В ответ на отцовские претензии мачеха напускала на себя обиженный вид, роняла слезу и принималась причитать, как сложно ей, слабой женщине, не только вести хозяйство в отсутствие мужа, вечно пребывающего в разъездах, но и справляться с тремя детьми, особенно с непокорной падчерицей, которая всё время только и знает, что дерзит да проказничает, пользуясь её, мачехи, добротой сверх меры. Мол, за мои проказы другая, на её месте велела бы высечь несносную девчонку, в то время как она жалеет бедную сиротку всем сердцем, а потому безропотно сносит обиды, делая единственным моим наказанием праведный труд. Дескать, заботится она исключительно о моём же благе.
Отец мой был человеком мягким по натуре, и не переносил женских слёз. Так что, он каждый раз мгновенно сдавался пред этим оружием. Принимался мямлить что не стоит ей всерьёз держать обиды за проступки ребёнка, что дочь его, де, слишком сильно переживает кончину любимой матери, задабривал её подарками, сетовал на то, что из-за множества дел почти не видит жену и совсем запустил моё воспитание. Мачеха, разумеется, в итоге великодушно прощала и его, и меня, тем скорее и чистосердечнее, чем крупнее были камни в подаренных отцом украшениях.
Эту же личину заботливой опекунши она всякий раз надевала и перед всеми знакомыми. Стоило нам отправиться куда-нибудь с визитом или гостям появиться в нашей усадьбе, как мачеха из кожи вон лезла, всячески намекая всем своим видом, как стойко она выдерживает выпавшие ей тяготы, стараясь день и ночь ради своего дорогого мужа и детей, и особенно ради «бедной сиротки», то есть меня. Актриса она была, что надо, скажу я вам! Ни разу никто не усомнился в её представлениях.
Всё это я и так, и эдак крутила в голове во время своего заточения в хлеву и в конце концов порешила, что самым безопасным для меня вариантом будет взять на время пример с ненавистной мачехи и прикинуться тем, кем я не являюсь. Выждать. Убедить всех, что я не представляю не только никакой опасности, но даже интереса не стою. Выбрать момент, когда мачеха окончательно утратит бдительность и вот тогда нанести точный удар.
Справедливость, вот чем и ради чего я отныне собиралась жить! Но дабы она свершилась, нужно было запастись терпением…
Выйдя из хлева наутро после похорон отца, я изменилась, и скоро это заметили не только мачеха с сёстрами, но и все остальные. Ни разу с того самого дня не умыла я лица, не расчесала волос, не сменила платья. Я стала отказываться от обычной еды, даже от тех блюд, что ранее любила, перестала пользоваться миской, вместо этого бросала в горячие угли мясо и коренья и ела их после прямо из очага, из-за чего руки мои и лицо вечно были перепачканы сажей и золой, так, что скоро и черты стало не разобрать. Воду пила, как зверь, из ручья, отвергая любые кубки и мехи, куда, как вы понимаете, не составило бы труда подмешать отравы. Людей я сторонилась, почти ни с кем не говорила, опасаясь невзначай себя выдать, да и они, чем дальше, тем реже пытались до меня достучаться, решив, что я, бедняжка, должно быть, повредилась от горя умом, и постепенно даже самые преданные из отцовской дворни отстранились и оставили меня, хоть, я знала, продолжали жалеть про себя. Не раз и не два ловила я их тихие перешёптывания и сочувственные вздохи, но так и не решилась никому довериться, раскрыть свои планы, призвать на помощь. Единственными моими товарищами были мыши, дикие голуби да дворовая скотина, им я пела, с ними тихонько беседовала обо всём на свете, словно они могли понять меня и ответить.