— Радар! Иди к Клаудии!
Она не пошевелилась, только в ужасе посмотрела на меня.
— Иди, Радар! Ради Бога, УХОДИ!
Я сбросил свой рюкзак, потому что его промокший вес замедлял меня. Револьвер мистера Боудича был у меня. Я не мог подстрелить из него достаточно ночных солдат, чтобы они не добрались до меня, и я не собирался отдавать им его. Я расстегнул пояс с кобурой с декоративными раковинами и швырнул ее в темноту. Если бы им нужен был 45-й калибр, им пришлось бы покинуть город-крепость, чтобы найти его. Затем я хлопнул Радара по заду, и сильно. Голубой свет омыл меня. Я знаю, что ты можешь смириться со смертью, потому что в тот момент я сделал это.
— ИДИ К КЛАУДИИ, ИДИ К ДОРЕ, ПРОСТО ИДИ!
Она бросила на меня последний обиженный взгляд – я никогда этого не забуду – и затем проскользнула в расширяющуюся щель.
Что-то ударило меня достаточно сильно, чтобы отбросить ко все еще движущимся воротам, но недостаточно сильно, чтобы разбить меня о них. Я увидел, как седовласый ночной солдат перегнулся через руль. Я видел его протянутые руки, кости пальцев, видневшиеся сквозь жир его светящейся кожи. Я видел вечную ухмылку его зубов и челюсти. Я видел голубые потоки какой-то ужасной оживляющей силы, хлынувшей из его глаз.
Теперь ворота были достаточно открыты для меня. Я увернулся от цепких пальцев твари и перекатился к отверстию. На мгновение я увидел Радара, стоящего в темноте в конце Кингдом-роуд и оглядывающегося назад. Надеясь. Я бросился к ней, вытянув руку. Затем эти ужасные пальцы сомкнулись на моем горле.
— Нет, малыш, — прошептал бессмертный ночной солдат. — Нет, я тебя поцелую. Ты пришел в «Лилию» без приглашения и останешься здесь.
Он наклонился ближе, ухмыляющийся череп под натянутой марлей бледной кожи. Ходячий скелет. Остальные начали приближаться. Один выкрикнул слово – я подумал, что это Элимар, комбинация Эмписа и Лилимар, – но теперь я знаю лучше. Ворота начали закрываться. Мертвая рука сжалась, перекрывая мне доступ воздуха.
Иди, Радар, иди и будь в безопасности, подумал я, и потерял сознание.
Глава двадцатая
Радар пытается вернуться к новому хозяину, возвращается к воротам и подпрыгивает, ее передние лапы царапают вход. Затем она останавливается. Она получает приказ и убегает. Она чувствует, что может бежать всю ночь, но ей не придется этого делать, потому что есть безопасное место, если она сможет туда попасть.
Шлепок-шлепок.
Она скачет все дальше и дальше, низко пригибаясь к земле. Лунного света еще нет, и волки не воют, но она чувствует, что они рядом. Если появится лунный свет, они нападут, и она чувствует приближение лунного света. Если это произойдет, а они это сделают, она будет бороться. Они могут сокрушить ее, но она будет бороться до конца.
Шлепок-шлепок.
— Проснись, малышка!
Луны выскальзывают из распадающегося облака, меньшая в своей вечной погоне за большей, и воет первый волк. Но впереди красный фургон и приют, где они с Чарли провели ночь, когда она все еще была больна, и если она сможет добраться до него, то сможет проскользнуть внутрь, если дверь все еще открыта. Она думает, что он закрыл ее не до конца, но не уверена. Это было так давно! Если это так, она может встать на задние лапы и закрыть его лапами. Если это не так, она повернется к нему спиной и будет бороться до тех пор, пока больше не сможет бороться.
Шлепок-шлепок.
— Ты хочешь пропустить еще один прием пищи? Нет, нет!
Дверь приоткрыта. Радар проталкивается сквозь него и…
ПОЩЕЧИНА!
Это, наконец, разрушило сон, который мне снился, и я открыла глаза, увидев случайный, тусклый свет и кого-то, склонившегося надо мной. Его волосы спадали на плечи, и он был так бледен, что на мгновение я подумал, что это ночной солдат, который вел маленький электрический автобус. Я быстро села. Вспышка боли пронзила мою голову, за ней последовала волна головокружения. Я поднял кулаки. Глаза мужчины расширились, и он отшатнулся. И он был человеком, а не бледным существом, окруженным оболочкой голубого света, который лился из его глаз. Эти глаза были впалыми и выглядели как синяки, но это были человеческие глаза, а его волосы были темно-каштановыми, почти черными, а не седыми.
— Дай ему умереть, Хейми! — крикнул кто-то. — Ему, черт возьми, тридцать один! Они никогда не пойдут на шестьдесят четыре, те времена прошли! Еще один, и мы за это!
Хейми – если это было его имя – посмотрел в сторону голоса. Он ухмыльнулся, показав белые зубы на грязном лице. Он был похож на одинокого хорька.
— Просто пытаешься проверить мою душу, Эй! Делай добро другому, ты же знаешь! Слишком близко к концу, чтобы не думать о безвременье!
— Трахни себя и трахни свое безвременье, — сказал тот, кого звали Глаз. — Есть этот мир, потом фейерверк, и это все.
Я лежал на холодном, влажном камне. Через тощее плечо Хейми я мог видеть стену из блоков, из которых сочилась вода, с зарешеченным окном высоко наверху. Между прутьями ничего, кроме черноты. Я был в камере. «В заточении», — подумал я. Я не знал, откуда взялась эта фраза, даже не был уверен, что знаю, что она означает. Что я знал, так это то, что у меня ужасно болела голова, а у человека, который бил меня, чтобы разбудить, было такое мерзкое дыхание, как будто у него во рту умерло какое-то маленькое животное. О, и, похоже, я намочил штаны.
Хейми наклонился ко мне поближе. Я попыталась отступить, но за моей спиной было еще больше решеток.
— Ты выглядишь сильной, малышка. Обросший щетиной рот Хейми пощекотал мне ухо. Это было ужасно и почему-то жалко. — Ты будешь наказывать меня так же, как я наказывал тебя?
Я попытался спросить, где я нахожусь, но все, что выходило, были обрывки звука. Я облизнул губы. Они были сухими и опухшими.
— Хочу пить.
— Это я могу исправить.
Он поспешил к ведру в углу того, что, как я теперь не сомневался, было камерой... и Хейми был моим сокамерником. На нем были рваные штаны, доходившие до голеней, как у потерпевшего кораблекрушение в журнальной карикатуре. Его рубашка была едва ли не майкой. Его обнаженные руки мерцали в неверном свете. Они были жалко тонкими, но не выглядели серыми. При плохом освещении трудно было сказать наверняка.
— Ты чертов идиот! — Это был кто-то другой, не тот, кого Хейми назвал Глазом. — Зачем усугублять ситуацию? Повитуха уронила тебя на голову при рождении? Малыш едва дышал! Ты мог бы сесть ему на грудь и покончить с ним! Вернулся к тридцати, скользкий, как слюна!
Хейми не обратил на это внимания. Он взял жестяную кружку с полки над тем, что, как я предположил, было его лежаком, и окунул ее в ведро. Он поднес кружку ко мне, прижав ко дну один палец – такой же грязный, как и все остальное его тело.
— Дырка в дне, — сказал он.
Мне было все равно, потому что у воды не было шанса сильно просочиться. Я схватил кружку и проглотил залпом. Он смотрел на меня, но меня это тоже не волновало. Это был рай.
— Отсоси ему, пока ты этим занимаешься, почему бы тебе этого не сделать? — спросил другой голос. — Дай ему хорошенько отсосать, Хеймс, и он станет ловким, как хлыст для пони!
— Где я нахожусь?
Хейми снова наклонился вперед, желая сохранить конфиденциальность. Я испытывал отвращение к его дыханию, от него у меня еще сильнее разболелась голова, но я терпел, потому что должен был знать. Теперь, когда я немного пришел в себя и выполнил свою заветную мечту о Радар позади, я был удивлен, что не умер.
— Малин, — прошептал он. – Дип Малин. Десять... — Что-то, какое-то слово, которого я не знал. -...под дворцом.
— Двадцать! — крикнул Глаз. — И ты никогда больше не увидишь солнца, новенький! Никто из нас не увидит, так что привыкай к этому!
Я взял чашку у Хейми и прошел через камеру, чувствуя себя Радар — ее самой старой и слабой. Я наполнил ее, приложил палец к воде, сочащейся из маленького отверстия на дне, и снова выпил. Мальчик, который когда-то смотрел классические фильмы Тернера и заказывал их онлайн на Amazon, оказался в темнице. Невозможно спутать его ни с чем другим. Камеры тянулись по обе стороны сырого коридора. Газовые лампы торчали из стен между несколькими камерами, отбрасывая приглушенный голубовато-желтый свет. С высеченного в скале потолка капала вода. В центральном проходе были лужи. Напротив меня крупный парень, одетый во что-то похожее на остатки длинного нижнего белья, увидел, что я смотрю на него, и запрыгнул на решетку, тряся ее и издавая обезьяньи звуки. Грудь у него была голая, широкая и волосатая. У него было широкое лицо, низкий лоб, он был чертовски уродлив... но не было ни одного из тех ползучих уродств, которые я видел по пути в эту очаровательную обитель, и его голос был полностью настоящим и объяснимым.