В середине мая месяца 1847 года я выехал из Копенгагена сухим путем. Была чудная весенняя пора; я видел аиста, летевшего на распущенных крыльях… Троицу я отпраздновал в милом старом Глорупе, а в Оденсе присутствовал на празднике стрелков, который в дни моего детства был для меня праздником из праздников. Новое поколение ребятишек несло простреленную мишень; у всех в руках были зеленые ветви – ни дать ни взять Бирнамский лес, который двигался к замку Макбета. То же ликование, то же многолюдие, как и в пору моего детства, но смотрел я на все это уже совсем иначе! Сильно взволновал меня вид одного бедного слабоумного парня. Черты лица его были благородны, глаза полны огня, но во всей фигуре было что-то жалкое, растерянное. Мальчишки дразнили его и глумились над ним. Я унесся мыслями в прошлое, вспомнил себя самого в детстве и своего слабоумного дедушку… Что, если бы я остался в Оденсе, был отдан в ученье, и годы и обстановка не иссушили бы богатой фантазии, которая так и кипела во мне тогда, если бы я не слился наконец с окружающей жизнью, – как бы смотрели здесь на меня теперь? Не знаю, но вид этого несчастного, загнанного слабоумного заставил мое сердце болезненно сжаться, и я вновь почувствовал всю неизмеримую Божию милость ко мне.
Путь мой лежал через Гамбург в Голландию. Из Утрехта я в один час доехал по железной дороге до Амстердама.
Но, положим, дело оказалось не совсем так; ничего похожего на Венецию, этот город бобров, с его мертвыми дворцами. Первый же прохожий, к которому я обратился с расспросами о дороге, отвечал так понятно, что я невольно подумал – однако совсем не трудно понять голландский язык! Но… оказалось, что прохожий говорил по-датски! Это был француз-парикмахер, который долгое время жил в Дании и сразу узнал меня. Вот он и ответил на мой французский вопрос, как умел, по-датски.
Первый мой визит в Амстердаме был в книжный магазин. Я спросил сборник голландских и фламандских стихотворений, но человек, с которым я говорил, сначала удивленно вытаращился на меня, потом быстро пробормотал какое-то извинение и скрылся. Я не мог понять, что бы это значило, и хотел уже уйти, как из соседней комнаты появились еще два человека. Они тоже уставились на меня, а затем один из них спросил, не я ли датский писатель Андерсен, и показал мне мой портрет, висевший тут же на стене. Оказалось, что голландские газеты уже оповестили о моем скором приезде в Голландию, где меня знали по моим романам, переведенным несколько лет тому назад на голландский язык датчанином Нюгором, и по недавно появившимся «Das Märchen meines Lebens» и «Сказкам».
Из Амстердама я отправился по железной дороге в Гарлем, а оттуда в Лейден и Гаагу. На четвертый день моего пребывания в Гааге, в воскресенье, я хотел было отправиться во французскую оперу, но здешние друзья мои попросили подарить этот вечер им. «Да тут, кажется, бал сегодня!» – сказал я, когда мы пришли в Hôtel de l’Europe, где должен был собраться наш кружок. «Что тут за торжество? – спросил я затем. – Все разубрано по-праздничному!» Спутник мой улыбнулся и сказал: «Это в вашу честь!» Я вошел в большой зал и изумился при виде собравшегося там многочисленного общества. «Это все ваши голландские друзья, – сказали мне, – которые рады случаю провести этот вечер с вами!» Что же оказалось? Во время моего краткого пребывания в Гааге ван дер Флит и другие мои здешние знакомцы успели известить о моем приезде, согласно бывшему у них условию, некоторых из провинциальных друзей моей музы, и те все съехались теперь сюда – многие, как, например, автор «Opuscules de jeunesse», ван Кнеппельгоут, издалека, – желая повидаться со мной. Общество состояло из художников, литераторов и артистов. Большой стол был роскошно убран цветами; за ужином то и дело провозглашались тосты и говорились речи. Особенно тронул меня тост ван дер Флита за «отца Коллина в Копенгагене, благородного человека, усыновившего Андерсена!». «Два короля, – продолжал он затем, обратившись ко мне, – пожаловали вас орденами; когда настанет день и их положат вам на гроб, то ниспошли вам Бог за ваши благочестивые сказки прекраснейший орден – корону бессмертия!»