Но еще больший кружок избранных лиц нашел я в доме другой писательницы, леди Блессингтон, к которой ввел меня мой друг Йердан, издатель «Literary Gazette». Жила она на окраине города в своем доме «Gore house». Это была полная, цветущая, элегантно одетая дама с сияющими перстнями на пальцах. Приняла она меня очень сердечно, точно старого знакомого, пожала мне руку, заговорила со мною о «Базаре поэта» и сказала, что в этой книжке разбросано столько поэтических перлов, сколько не найдешь во многих других книгах, взятых вместе. Мы спустились в сад и продолжали нашу беседу и там. Леди Блессингтон была первой англичанкой, которую я понимал; она, впрочем, и старалась изо всех сил, говорила медленно, да еще крепко держала меня при этом за руку, беспрестанно заглядывала мне в глаза и все спрашивала, понимаю ли я ее. Зять ее, граф д’Орсей, первый лондонский щеголь и законодатель мод, повел нас в свое ателье, где показал мне почти оконченный бюст леди Блессингтон из глины. Тут же висел портрет Йенни Линд, изображающий ее в роли «Нормы» и писанный графом на память. Он показался мне человеком очень талантливым и в высшей степени вежливым и любезным. Затем леди Блессингтон повела меня по всем комнатам, и чуть не в каждой я увидел по бюсту и по портрету Наполеона. Две прелестные молодые девушки, кажется ее дочери, поднесли мне чудный букет из роз. И Йердан и я получили приглашение отобедать у леди Блессингтон. На обед этот она хотела пригласить также Диккенса и Бульвера.
Явившись к ней в назначенный день, мы нашли весь дом празднично убранным; слуги в шелковых чулках, в напудренных париках стояли по лестнице и в коридорах; сама хозяйка была в блестящем туалете, но лицо ее сияло тою же милой приветливой улыбкой. Она сказала мне, что Бульвера не будет – он теперь с головой ушел в выборы и уехал собирать голоса. Она вообще, как видно, не особенно жаловала этого писателя как человека, говорила, что он отталкивает своим тщеславием, да к тому же еще глух, так что беседовать с ним очень трудно! Не знаю, может быть, она относилась к нему пристрастно. Зато очень тепло отзывалась она, как, впрочем, и все, – о Чарльзе Диккенсе. Он обещал быть на обед, и мне, таким образом, предстояло познакомиться с ним.
Я как раз сидел и делал надпись на книжке «True story of my life», как в салон вошел Диккенс, очень моложавый, красивый, с умным, приятным лицом и густыми, прекрасными волосами. Мы пожали друг другу руки, пристально взглянули один другому в глаза, заговорили и скоро подружились. Разговаривая, мы вышли на веранду; я был радостно взволнован знакомством с моим любимейшим из современных писателей Англии, и слезы то и дело навертывались мне на глаза. Диккенс, видимо, понял мое настроение. Из сказок моих он упомянул о «Русалочке», знал также и «Базар поэта». За обедом мы сидели почти рядом; нас разделяла только молоденькая дочка леди Блессингтон. Диккенс выпил бокал за мое здоровье, то же сделал и нынешний герцог Веллингтон, тогда – маркиз Дуэро. На стене, против главного конца стола, висел портрет Наполеона во весь рост, ярко освещенный множеством ламп.
В числе гостей был поэт Мильнес, почт-директор всей Англии, много писателей, журналистов и аристократов, но для меня важнее всех был Диккенс. Из дам-писательниц, с которыми я здесь познакомился, назову квакершу Мери Ховит, которая перевела моего «Импровизатора» и таким образом первая познакомила со мной английскую публику. Муж ее, Чарльз Ховит, также известный писатель и издатель «Howitts Journal». В одном из номеров этого журнала, вышедшем как раз за неделю до моего приезда в Лондон, было помещено что-то вроде панегирика мне и мой портрет. Номер этот красовался на окнах многих книжных магазинов; я обратил на него внимание в первый же день по приезде и зашел в маленькую лавочку, чтобы приобрести его. «А похоже это на Андерсена?» – спросил я почтенную продавщицу. «Поразительно! – ответила она. – Вы сразу узнаете его по этому портрету!» Она-то, однако, не узнала меня, хоть мы и беседовали об этом сходстве довольно долго. «True story of my life» в переводе Мери Ховит была посвящена Йенни Линд. Впоследствии книгу эту перепечатали в Бостоне.
Вскоре по моем приезде Мери Ховит посетила меня вместе со своей дочерью и пригласила меня к себе в Клаптон. Я отправился туда в омнибусе, набитом сверху донизу; ехать пришлось мили две, и мне казалось, что дороге конца не будет. Обстановка у Ховитов была прекрасная – картины, статуи; при доме был премиленький садик. Приняли меня очень радушно. Всего через несколько домов от них жил Фрейлиграт, немецкий поэт, с которым я познакомился в Ст. Гоаре на Рейне; тогда еще он пел свои задушевные, образные и поэтические песни. Король Прусский назначил ему потом ежегодную пенсию, но Гервег стал смеяться над Фрейлигратом, называя его поэтом-пенсионером, и он отказался от пенсии и стал воспевать в своих песнях свободу. Затем он уехал в Швейцарию, а оттуда в Англию, поступил здесь на службу в какую-то контору и содержал на этот заработок себя и всю свою семью. Раз как-то мы и столкнулись здесь на улице; он меня узнал, я его – нет, так как он сбрил свою густую черную бороду. «Что же, не хотите узнать меня? – спросил он меня, смеясь. – Я – Фрейлиграт!» Я отвел его из толпы в сторонку, к какой-то двери, а он шутливо заметил мне: «Не хотите и говорить со мною на людях, вы – друг королей!»