Я ушел; сделалась оттепель, потом опять хватил мороз, и когда я спустя некоторое время опять подошел к обелиску, то увидел, что снег весь стаял, кроме небольшого клочка, где и осталось одно слово «бессмертие»! Такая игра случая меня сильно поразила, и я невольно помыслил: «Господи Боже мой! Я никогда и не сомневался в нем!»
Последний раз я посетил Германию еще до войны. Поля битвы я еще не видел – посетить его из одного любопытства, явиться праздным зрителем там, где другие действовали, было противно моему чувству. Теперь мир был заключен, и я опять мог мирно встретиться со своими друзьями в Германии; но я не мог еще забыть недавних кровавых событий и первым долгом решил посетить те места, где боролись и страдали наши войска.
Почти повсюду уже виднелись возводимые на месте сгоревших строений и домов новые; земля же кругом хранила еще следы недавних сражений; весь дерн был точно сдернут, сбит градом пуль. Серьезное, грустное чувство овладело мною; я вспомнил полковника Лэссё, подумал о многих, положивших здесь живот свой. Сама почва, по которой мы ехали, была для меня священна.
В Лейпциге и Дрездене я свиделся с прежними друзьями; они ничуть не переменились, и встреча наша была самая сердечная, радостная. Так отрадно было сознавать, что тяжелая кровавая эпоха войны осталась позади. Почти все отдавали справедливость силе и единодушию датчан, и некоторые даже говорили: «Датчане были правы!» Были, разумеется, и люди, державшиеся противоположного мнения; но эти не высказывались. Словом, мне положительно не на что было пожаловаться, – я видел вокруг себя одни дружеские лица, встречал одно доброе расположение к себе и к своему народу. И даже «поэтическая игра случая» не преминула отдать честь датскому имени! Расскажу этот маленький эпизод.
Семь лет тому назад я гостил в прекрасном Максене, в нескольких милях от Дрездена, в радушном семействе Серре. Накануне моего отъезда оттуда, гуляя вечером с хозяйкой неподалеку от усадьбы, я нашел на дороге вырванную с корнем маленькую лиственницу, такую маленькую, что она уместилась бы у меня в кармане. Я поднял ее; она была переломлена. «Бедное деревце! – сказал я. – Зачем же ему погибать!» И я стал искать местечка в скалистой почве, куда бы посадить деревце. «Говорят, у меня легкая рука! – продолжал я. – Может быть, и примется!» На самом краю обрыва нашелся в расщелине камня клочок рыхлой землицы, я ткнул туда деревце, потом ушел оттуда и забыл об этом эпизоде.
«Ваше деревцо отлично растет в Максене!» – рассказывал мне несколько лет спустя в Копенгагене художник Даль, только что приехавший из Дрездена. Теперь, прибыв опять в Максен, я услышал о «деревце датского поэта», как его называли, целую историю. Оно принялось, пустило корни, новые ветви и сильно выросло, – за ним тщательно ухаживали. Г-жа Серре велела даже обложить его землей, потом взорвали часть камня и в последние годы проложили мимо деревца тропинку, а перед самым деревцем поставили дощечку с надписью: «Деревце датского поэта». И оно не пострадало даже во время войны с датчанами; по общему мнению, оно должно было погибнуть само собою: возле росла большая, пышная береза, простиравшая свои ветви над маленьким деревцем, которое и должно было благодаря этому рано или поздно зачахнуть. Но вот еще во время войны случилась гроза, молния ударила прямо в березу, разбила ее и сбросила со скалы, а «деревце датского поэта» осталось целым и невредимым. Я сам видел его в это свое посещение Максена, видел рядом и пень от погибшей березы.
В Веймар я на этот раз не поехал – я знал, что там теперь нет никого из моих друзей, и отложил свою поездку туда, равно как и вообще всякую дальнейшую, до будущего года.
Осенью 1851-го мне было пожаловано на родине звание профессора, а с наступлением весны я поспешил закрепить нить путешествия в том же месте, где оборвал ее в последний раз, – в милом Веймаре. Здешние друзья мои встретили меня с обычной задушевностью и радушием. Такой же прием ждал меня опять и в герцогском семействе.