Из Максена я послал Диккенсу письмо:
«Дорогой, бесценный друг!
Наконец-то я могу написать Вам! Долго я собирался, слишком даже долго, но все это время Вы были у меня в памяти, каждый час! Вы и Ваша семья составляете теперь как бы частицу моей души. И как же может быть иначе: годы любил я Вас, восхищался Вами, читая Ваши произведения, теперь же знаю Вас самих. Никто из Ваших друзей не может быть привязан к Вам искреннее, чем я. Последнее посещение Англии, пребывание у Вас навсегда останутся в моей памяти самым светлым пунктом моей жизни. Оттого-то я и пробыл у Вас так долго, оттого так и тяжело мне было проститься с Вами. Я был так удручен во все время пути, что почти не мог даже отвечать Вам; я чуть не плакал. Вспоминая теперь о нашем прощании, я живо представляю себе, как тяжело Вам было несколько дней спустя проститься на целых семь лет с Вашим сыном Вальтером.
Не могу выразить Вам, если бы даже писал теперь по-датски, как счастлив я был, гостя у вас в доме, и как я признателен Вам. Вы ежеминутно давали мне доказательства своего расположения ко мне и как друг, и как радушный хозяин. И будьте уверены, что я умею ценить это. Ваша жена также приняла меня очень сердечно, а ведь я был для нее совсем чужим. Я отлично понимаю, что для семьи ровно ничего не может быть приятного в том, что в ней вдруг ни с того ни с сего поселится на несколько недель посторонний человек, да еще вдобавок так дурно говорящий по-английски, как я. Но как мало давали мне это почувствовать! Благодарю за это Вас всех!
Бэби сказал мне в первый день по моем приезде: «I will put you out of the window!» («Я выкину вас за окно»), но потом он говорил, что хочет «put» меня «in of the window!» (в комнату), и я отношу его слова ко всей семье.
Я пишу это письмо рано утром. Право, я как будто сам приношу его Вам, вновь стою у Вас в комнате в Гадсхилле и, как в первый день по приезде, любуюсь в окно цветущими розами и зелеными полями, вдыхаю запах кустов диких роз, доносящийся с лужайки, где играют в крокет Ваши сыновья… О, сколько-то времени, сколько еще событий отделяют меня от той минуты, когда я увижу все это вновь в действительности, – если только она наступит когда-нибудь! Но, что бы ни случилось, мое сердце навсегда сохранит к Вам ту же любовь и благодарность, мой дорогой, великий друг. Поскорее порадуйте меня письмом, напишите, если прочли «Быть или не быть», что Вы о нем думаете. Забудьте великодушно мои недостатки, которые я, быть может, обнаружил во время нашей совместной жизни; мне бы так хотелось, чтобы Вы сохранили добрую память о любящем Вас, как друга, как брата, и неизменно преданном
Скоро я получил от Диккенса сердечное письмо с поклонами от всей семьи и даже от старого могильного памятника [35] и собаки пастуха. Потом письма стали приходить все реже, а в последние годы и совсем прекратились. «Конец, конец! И всем историям бывает конец!»
Но опять к событиям моей жизни.
В Веймаре все сияло праздничным блеском; изо всех уголков Германии стекались на торжество делегаты и простые зрители. Первые германские артисты были приглашены участвовать в парадном спектакле. Были даны сцены из второй части «Фауста» и пролог, написанный для данного случая Дингельштедтом. При дворе же было дано еще несколько праздников, на которых присутствовали и князья, и представители искусств. Открытие памятников Гёте, Шиллеру и Виланду состоялось при прекрасной солнечной погоде. По снятии с них покрывала я был свидетелем следующей поэтической игры случая: белая бабочка долго порхала между статуями Шиллера и Гёте, как бы не решаясь, на чью голову опуститься, как символ бессмертия. Наконец она взвилась кверху и потонула в лучах солнца. Я рассказал этот случай великому герцогу, одному близкому родственнику Гёте и сыну Шиллера. Последнего я спросил однажды, правда ли, что я, как говорят многие в Веймаре, напоминаю его отца. Он ответил, что это правда, но что напоминаю я его главным образом фигурой, походкой и манерами. «Лицом мой отец, – сказал он, – мало походил на вас; у него были большие голубые глаза и рыжие волосы». Последнего я никогда не слыхал раньше.
35
Старая полуразрушившаяся колонна, которую Диккенс в шутку звал «Андерсеновским памятником». –